Алексей Федяров - Сфумато

Сын. Эта мысль взорвала сумерки, и Анатолий открыл глаза, поняв — больше он не сможет уйти в обморок. Он попытался вдохнуть воздух и замер: сломанное ребро в левом боку впилось в плоть.

— Лежи, — услышал он голос откуда-то сверху и сзади.

Голос был знакомый, но подумать о том, чей он, сил не хватало. Сил не было вообще ни на что. Была боль. И кровь. Она текла из сломанного носа и разбитого рта, а ещё из рассечённого лба, пропитала толстый свитер и грубые брюки, местами засохла, приклеив одежду к коже.

— Воды, — прохрипел Анатолий.

Большая и тёплая ладонь легла ему под затылок и приподняла голову.

— Пей, — сказал тот же голос.

Край металлической кружки коснулся губ, в рот потекла вода. Анатолий с трудом сделал несколько глотков и повернулся на правый бок, поднявшись на локоть. Левая рука не слушалась и висела плетью. Собравшись, Анатолий сумел сесть на полу, опершись спиной об холодную стену.

Перед ним стоял художник-карикатурист. Одежда его была чистой, крови на нём Анатолий не видел. Тот даже улыбался, правда, одними губами.

— Живой, — сказал художник, — думал, помрёшь. Даже завидовать начал. Сильно тебя били, конечно, но убивать не стали. Поживёшь ещё немного.

— А тебя не били? — еле слышно спросил Анатолий.

— У меня другая история.

Другая история. Его не били, но он здесь.

— Зачем ты так? — спросил Анатолий, поняв.

— Какой смысл упираться? — ответил художник. — Будешь ещё пить?

В углу стояло старое эмалированное ведро с крышкой.

— Пойдёшь на парашу?

Вставая, Анатолий понял, что указательный и безымянный пальцы на левой руке сломаны — они неестественно выгибались наверх, опухли и касаться их было невозможно, боль отдавалась по всему телу.

— Видишь, правую руку оставили, ссать и подписывать можешь, — вдруг расхохотался художник.

Потом он сел на пол, закрыл лицо руками и без звуков и слёз заплакал.

Подписывать, вдруг вспомнил Анатолий. Подписывать...

Между пальцев левой руки зажат карандаш, безымянный и указательный пальцы под карандашом, средний и мизинец сверху, ладонь прижата к столу, на тыльную её сторону легла узкая и твёрдая кисть допрашивающего.

Эта кисть уже сжималась в кулак и жёстко била — в висок, в нос, в ухо. На неё надевался тонкий элегантный кастет из блестящего тёмного металл, и этот кастет два раза ударил Анатолия в зубы — коротко и жёстко, так бьют бывалые боксеры и опытные палачи. Несколько зубов вылетели сразу, несколько качались, подсчитать сил не было. Потом кастет врезался в рёбра, в колени, в пах.

Человека, который не сопротивляется, бить несложно.

Теперь кисть давила на пальцы и зажатый между ними карандаш. Медленно.

Анатолий кричал. Хрипел. Хватал разбитыми губами воздух.

Потом кисть надавила сильнее, что-то хрустнуло, потом ещё.

— Хватит...

— Ну вот видишь, а только начали. И зачем тебе это было надо?

Свет в камере становился ярче. На стене напротив окна отчётливо проявилась тень крупной решётки.

— Всё подписал? – спросил художник.

— Да.

— Орал ты хорошо.

— Знаешь, а ведь они действительно только начали.

— Все ломаются.

Зачем это всё? Анатолий чувствовал, что эта мысль будет рвать его до конца. А конец был близок, всё шло к нему, всё получалось у этих людей, с лёгкостью вытащивших из него признание. Что теперь? Куда? Карьер?

Он, читавший студентом о пытках тридцатых и представлявший себя на месте тех, кого пытали и кого не стало вскоре после мучений — неважно, как они их прошли, — думал тогда, в юности, а что он? Что сможет он?

— Ничего, — проговорил он вслух.

Успокаивала лишь одна мысль — он не сдал никого, он не оговорил.

— А ты прочитал, что подписываешь? — вдруг задал ещё один вопрос художник.

Эта простая и дьявольская в своей подлости мысль соединилась с мыслью о бессмысленности мучений.

— Нет, — честно ответил он.

— Ну вот, значит, и ты меня сдал, — просто сказал художник, — квиты мы.

— Да откуда ты знаешь?! — вскипел Анатолий.

— Не вопи, скоро всё узнаем, комиссия у нас на сегодня.

— Почему так быстро?

— Мы — первая категория, гордись.

Художник улыбался, и это была улыбка человека, знающего, что его ждёт.

— Расскажи мне, что случилось, — беззлобно сказал Анатолий.

Злиться, действительно, было больше не на что.

Расчищать бывший военный аэродром в вечной мерзлоте сложно в любое время года. Там миллионы бочек из-под топлива, брошенная техника, горы металла и прочих отходов, смёрзшихся, покрытых многолетней спрессованной наледью. Художник работал там долго — почти три года, и это было много, слишком много.