Алексей Федяров - Сфумато

На «р» рука художника дрогнула, он, видимо, замёрз, и хвостик у буквы получился немного наискось. Это было странно — читать свою фамилию на могильном камне. Мысль, что рядом будет и его камень, сначала была слабой, её было легко прогнать, вера, что всё закончится, держала на поверхности.

Но камней становилось больше, а людей на островах меньше не становилось, хотя женщины почти не рожали. Людей продолжали везти.

Сейчас Анатолий Соколовский, бывший писатель и бывший профессор, почти не сомневается — он тоже ляжет на островном кладбище. Почти — потому что никто ещё не уехал отсюда, но он знает, что всегда бывает кто-то первый.

Он подходит к сыну, трогает его голову. Жара нет. Он всегда так делает теперь, уже почти семь лет это его ночной ритуал. Пора спать.

Слепень летел за Давидом Марковичем от самого дома. Он пытался подлететь с разных сторон, ему надо было непременно сесть на человека и сделать какие-то свои важные слепневские дела, но атакуемый им человек жил в этой местности давно, почти девять лет, к гнусу привык и отмахивался вишневой веточкой с крупными листьями, какие бывают только летом и только здесь, экономно и точно, не отвлекаясь от размышлений.

День занимался солнечный, короткое лето — а других здесь, в кластере «Северо-Восток 2000 плюс», ждать не надо — выдалось жарким. И то хорошо, жар не якутский пар, как говаривал заведующий поселковой госпродлавки Иван Павлович. Он три года назад перережимился с «5000 плюс» и про якутский пар рассказывал, что это такой туман, который появляется, когда температура ниже 40 и от этого пара на лету замерзают птицы.

Иван Павлович, долговязый сухой мужик пятидесяти с небольшим лет, прожил под Якутском пять зим, потерял отмороженными три пальца на левой ноге и во вранье замечен не был.

Иногда, подвыпив, Иван Павлович вставал и, широко раскинув худые руки, показывал, как птица летит и вдруг — раз — и падает, околевшая от холода.

— Хрясь, Маркович, она оземь и разлетается на осколки, не соберёшь.

— Ужас, — покорно соглашался Давид Маркович и начинал собираться.

Эта пантомима означала, что друг устал и скоро будет спать.

Навстречу проехал новенький трактор. Красный, с жёлтыми иероглифами на двери кабины. «Верный братскому союзу», — автоматически прочел Давид Маркович. Китайский давался ему тяжело, но выбора не было. Конвенция требовала.

При воспоминании о Конвенции у Давида Марковича испортилось настроение. У него был самый бесполезный в его ситуации язык — немецкий. Немецкий — это кластер «100 плюс», совсем рядом с домом. Бывшим домом.

Там лето, к которому не надо привыкать. И там не надо учить китайский. Но туда не попасть. За несколько лет до Конвенции он, тридцатилетний журналист без постоянного места, нашёл работу мечты, как потом выяснилось, в сомнительном «средстве массового радиопрограммирования». Так было указано в его приговоре.

Он готовил тексты для новостей, которые читали ведущие. Тогда он завидовал ведущим, их известности, их знали все, и это было незаслуженно, они были глупыми и вальяжными, но их приглашали на вечеринки, им наливали вино и виски. Он хотел стать ведущим и стал бы.

Но потом, когда всех ведущих отправили осваивать мерзлоту в кластер «5000 плюс», Давид Маркович завидовать перестал, хотя там даже китайский был не нужен, там по Конвенции языком братских народов был принят русский.

— Ибу ибуди — хуэйдао муди [1] Шаг за шагом можно достигнуть цели (кит.). , — пробормотал Давид Маркович, подходя к госпродлавке.

Слепень в очередной раз увернулся от ветки в руках человека и, устав, приземлился на табличку над дверью. Давид Маркович, автоматически отслеживавший траекторию своего назойливого спутника, отвлёкся от размышлений и посмотрел на место его посадки. Что-то было не так. Слепень сидел на высыхающей чёрной краске, которая сначала держала его за ноги, а потом, когда он, пытаясь взлететь, довёл амплитуду размаха крыльев до максимальной, прихватила и за них.

Сама табличка изменилась.

«СОДОМИТАМ ВХОД» было теперь написано на пей. Слово «ВОСПРЕЩЁН», что размещалось второй строкой, кто-то совсем недавно закрасил.

О не зря погибшем слепне Давид Маркович уже не думал. Дело было плохо. Хотелось колотить в дверь тараном, бить в набат, но надо было быть осторожным, и он постучал их особым стуком, с паузами и дробями.

Иван Павлович не спал, это было время их утреннего кофе – из зерна, пережаренного особым образом.