Ян Валетов - Чужие сны

Спасибо семье, которая терпит мое писательское хобби, забирающее столько времени.

Спасибо читателям, которые в меня верят.

И еще раз спасибо моей жене Лесе за чету Давыдовых и все, что с ними приключилось. Пока я писал «Чужие сны», ты все время слала мне ссылки на разные катаклизмы, происходящие на планете — цунами, землетрясения, ураганы, — и просила закончить роман так, чтобы все было хорошо.

Уверяю тебя, все будет хорошо! Мир в надежных руках, и с ним ничего плохого не случится!

— Скажите, господин Давыдов, вы как писатель несете людям «разумное, доброе, вечное…»?

Молодая девчонка. Интересно, знает она, кто впервые сказал про «разумное, доброе, вечное…»? Глаза умные, наверное, знает. Читала.

— Можете говорить по-русски, — пошутил Денис. — Я все еще понимаю.

Собравшаяся на стенде публика заулыбалась робко, поглядывая на «русский пул», который подтянулся к началу встречи почти в полном составе. Украинских журналистов на выставке было раз-два — и обчелся. Или денег не хватало, или желания, но окололитературная пресса была представлена слабо, чтобы не сказать «никак». Зато российские издания приехали в полном составе. Раньше Денис бы порадовался: раз приехали, то напишут обязательно, а сейчас ждал подвоха. Так часто бывает, когда переходишь из разряда любимцев в разряд «глаза б мои тебя не видели».

— А я не считаю, что писатель должен нести в массы разумное, доброе и вечное. Кто вам сказал, барышня, что писатель должен хоть что-нибудь куда-нибудь нести? Мне больше нравится мысль Стругацких: писатель — это больная совесть. А больная совесть — она просто болит.

— Вы считаете себя совестью народа? — барышня на русский не перешла, продолжала задавать вопросы на английском, и неплохом английском, надо сказать.

Ох, какая неуемная девица! На барышню, наверное, обиделась!

— Какого народа, барышня? Я в затруднении! Мне повезло родиться и вырасти в Киеве, сейчас мы с женой бываем то в Берлине, то в Барселоне, то в Нью-Йорке… Раньше вот в Москву и Питер ездил, как к себе на дачу, но тут вмешались обстоятельства, ничего не попишешь… И везде у нас друзья, родственники, и везде мы чувствуем себя как дома… Совестью какого народа вы мне прикажете быть? К какой нации себя отнести? Я пишу о людях, не о народах. Меня волнуют не национальные проблемы, а общечеловеческие.

Это была очень зыбкая почва, Давыдов прекрасно понимал, что сейчас подтянется тяжелая артиллерия. Любимый конек — националисты, нацисты, Майдан, переворот, американское влияние и как вы относитесь к событиям в Киеве? Поддерживаете ли вы нынешнюю языковую политику? Вы же пишете на русском, если мы правильно помним? Почему не переходите на соловьиную? И несколько слов про героизацию…

В первое время он переживал и пытался что-то доказывать. Потом злился. Потом свирепел. Теперь же предпочитал иронизировать и отмораживаться.

Все равно каждый раз происходило одно и то же — что во Франкфурте, что в Вильнюсе, что в Варшаве. На стенд приходили старые знакомые (с которыми в свое время был выпит не один литр водки) и, кривя рот, говорили с Давыдовым как с младшим непутевым братом, слабоумным с рождения. Мол, как же это ты так, Давыдов! Ты же наш! Что ты там забыл, предатель?

В Москве и Питере Давыдова теперь не любили — не поддержал идею, манкурт! Ату его! Ату! Книги Дениса давно исчезли из рейтингов, остатки некогда больших тиражей допродавались по складам, критики писали о нем, как о покойнике, который и при жизни-то был графоман графоманом, но публику исхитрился ввести в заблуждение.

И милую барышню сейчас пустили на него, как минный тральщик, чтобы расчистить фарватер для корабля побольше. Интересно, что на этот раз? Кто у нас сегодня главный калибр?

— Разве ваш роман «Факельное шествие» не о национальных проблемах? — это уже прозвучало по-русски. Причем, с московским говорком — Давыдов прекрасно различал акценты.

Денис повернулся на голос.

Это Кротов, «Литературная газета». Он! На линкор или крейсер не тянет, но в качестве противолодочного корабля — вполне. Все-таки выставка в Варшаве, сюда Соловьева не пошлешь! Приходится обходиться рыбками помельче!

Кротов — тот еще кадр! Старый, проверенный, верный — настоящий шакал пера! Грузный, потный, с лицом, на котором написано хроническое несварение и многолетний запор. Желчный, злой, сочащийся недоброжелательностью, как гнилое мясо — красной жижей. Давыдов-беллетрист для него всегда был недостаточно высоколоб, но писать о нем приходилось: он модный тренд! Его переводят! У него большие тиражи на западе и в бывших советских республиках, и читатели ходят за ним, как собачья стая за течной сукой! Какая несправедливость — уделять внимание писателю, который не желает писать скучно, не любит интеллектуальную прозу, не смотрит на коллег по цеху, оттопырив нижнюю губу, и не поддерживает нынешнюю идеологию страны, на языке которой, мерзавец, имеет счастье творить!