Курт Воннегут - Завтрак для чемпионов [litres]

– Мистер Траут, – сказал я. – Я писатель, и я создал вас для своих книг.

– Простите? – сказал он.

– Я ваш создатель, – сказал я. – Сейчас вы в самой гуще одного из моих романов, вернее, ближе к концу.

– М-м-м, – сказал он.

– Может быть, у вас есть вопросы?

– Простите? – сказал он.

– Пожалуйста, спрашивайте о чем хотите – о прошлом, о будущем, – сказал я. – А в будущем вас ждет Нобелевская премия.

– Что? – спросил он.

– Нобелевская премия по медицине.

– А-а, – сказал он. Звук был довольно невыразительный.

– Я также устроил, чтобы вас издавал известный издатель. Хватит всяких «норок нараспашку».

– Гм-м-м, – сказал он.

– На вашем месте я задал бы массу вопросов, – сказал я.

– У вас есть револьвер? – спросил он.

Я рассмеялся в темноте, снова попробовал включить верхний свет, но опять включил «дворники» для мытья стекол.

– Мне совсем не нужен револьвер, чтобы вами управлять, мистер Траут. Мне достаточно написать про вас что угодно – и готово!

– Вы сумасшедший ? – спросил он.

– Нет, – сказал я. И я тут же разрушил все его сомнения. Я перенес его в Тадж-Махал, потом в Венецию, потом в Дар-эс-Салам, потом на поверхность Солнца, где я не дал пламени пожрать его, а уж потом назад в Мидлэнд-Сити.

Бедный старик упал на колени. Он напомнил мне, как моя мать и мать Кролика Гувера падали на колени, когда кто-нибудь пытался их сфотографировать.

Он весь сжался, и я перенес его на Бермудские острова, где он провел детство, дал ему взглянуть на яйцо-болтун бермудского орлана. Потом я перенес его оттуда в Индианаполис, где провел детство я сам. Там я повел его в цирк. Я показал ему человека с локомоторной атаксией и женщину с зобом величиной с тыкву.

Потом я вылез из машины, взятой напрокат. Вышел я с шумом, чтобы он хотя бы услыхал своего создателя , если уж он не хотел его увидеть. Я сильно хлопнул дверцей. Обходя машину, я нарочно топал ногами и шаркал подошвами, чтобы они поскрипывали.

Я остановился так, чтобы носки моих ботинок попали в поле зрения опущенных глаз Траута.

– Мистер Траут, я вас люблю, – сказал я ласково. – Я вдребезги расколотил ваше сознание. Но я хочу снова собрать ваши мысли. Хочу, чтобы вы почувствовали себя собранным, исполненным внутренней гармонии – таким, каким я до сих пор не позволял вам быть. Я хочу, чтобы вы подняли глаза, посмотрели, что у меня в руке.

Ничего у меня в руке не было, но моя власть над Траутом была столь велика, что я мог заставить его увидеть все, что мне было угодно. Я мог, например, показать ему прекрасную Елену высотой в шесть дюймов.

– Мистер Траут… Килгор, – сказал я. – У меня в руке символ целостности, гармонии и плодородия. Этот символ по-восточному прост, но мы с вами американцы, Килгор, а не китайцы. Мы, американцы, всегда требуем, чтобы наши символы были ярко окрашены, трехмерны и сочны. Больше всего мы жаждем символов, не отравленных великими грехами нашей нации – работорговлей, геноцидом и преступной небрежностью или глупым чванством, жаждой наживы и жульничеством. Взгляните на меня, мистер Траут, – сказал я, терпеливо ожидая. – Килгор…

Старик поднял глаза, и лицо у него было исхудалое и грустное, как у моего отца, когда он овдовел, когда он стал старым-престарым человеком.

И Траут увидал, что я держу в руке яблоко.

– Скоро мне исполнится пятьдесят лет, мистер Траут, – сказал я ему. – Я себя чищу и обновляю для грядущей, совершенно иной жизни, которая ждет меня. В таком же душевном состоянии граф Толстой отпустил своих крепостных. Томас Джефферсон освободил своих братьев. Я же хочу дать свободу всем литературным героям, которые верой и правдой служили мне в течение всей моей литературной деятельности.

Вы – единственный, кому я об этом рассказываю. Для всех остальных нынешний вечер ничем не будет отличаться от других. Встаньте, мистер Траут, вы свободны .

Пошатываясь, он встал с колен.

Я мог бы пожать ему руку, но правая его рука была изранена, и наши руки так и повисли в воздухе.

– Bon voyage [12] Счастливого пути (фр.). , – сказал я. И я исчез.

Лениво и легко я проплыл в пустоте – я там прячусь, когда дематериализуюсь. Голос Траута звучал все слабей и слабей, и расстояние меж нами росло и росло.

Его голос был голосом моего отца. Я слышал отца – и я видел мою мать в пустоте. Моя мать была далеко-далеко от меня, ведь это она оставила мне в наследство мысли о самоубийстве. Маленькое ручное зеркальце – «лужица» – проплывало мимо меня. У него была ручка и рамка из перламутра. Я легко поймал его и поднес к своему правому глазу – он выглядел так: