Ника Ракитина - Берегите лес от пожара [СИ]

Ее щека дернулась:

— «Никогда и ничего не проси», слышишь?

«Но не дадут же сами, и не предложат!» — хотелось заорать. Может, на руки ее подхватить, пронести мимо охраны, мимо видеокамер и прочей ерунды; что-то кому-то доказывать, протестовать, не стоять с идиотским видом, выслушивая ее завещание! А она распахнула карие свои глазищи с золотыми искорками:

— А я рада! Мне всегда было жалко наших бабушек, которые идут согнутые и всего боятся, и не знают, когда служба предела к ним придет. И как. А мне-то известно! — она словно бросала вызов. Смотрела в игольчатую морду нацеленной на них следящей камеры, точно язык показывала.

И Лаки оставался в хосписе до девяти вечера — пока его не стали выгонять, почти силой.

Дома Лаки сунулся в справочник.

«Наперстянка пурпуровая — Digitalis purpurea: многолетнее травянистое растение… превышение дозы может вызвать токсикоз вплоть до остановки сердца»…

Он стукнул по столу так, что заболели кулаки. Лаки стиснул зубы. Надо… надо будет Катёнку завтра сказать, чтобы отказалась. Ее право.

Парень резко поднялся. Накинул куртку. Вышел из дому.

Прошел насквозь их с Катишкой аллею с худосочными кленами, зализанную ветром, сметающим бумажки, пакетики от чипсов и презервативы; гоняющим пластиковые бутылки по растресканному асфальту. Уходил в тень от патрулей. Обошел старинное здание вокзала со статуями рабочего и крестьянки в нишах, заглянул в платный туалет, потом сделал круг по путям между тоннелем и пешеходным мостом. Убедился, что не следят. И спустился в камеру хранения.

В ячейке были диски в пластиковом пакете, ровно три. Лаки слушал их по дороге домой, качество записи было никакое, он с трудом разбирал слова. Вернувшись, Лаки засел за комп, мучил аудиопрограммы, микшировал, чистил звук, лепил так и сяк дорожки для гитары и голоса, глотал слезы, глаза покраснели и болели, но он досидел до рассвета. Два раза приходил Тамагочи, требовал зарядить аккумуляторы. Лаки гонял его от розетки и работал, работал, склеивал звук, картинки, кадры старых фотографий. А когда закончил, щелкнул мышкой и плюхнулся на диван, привычно задрав на поручень ноги и сунув в уши холодные ракушки наушников.

Снов Лаки не видел — ни черно-белых, ни цветных. Но сквозь беспамятство думал, что все люди, все одинаково теряют, это повторяется, это кажется похожим снаружи, но на деле выходит, что для каждого его боль — самая самая. Одна единственная, не сравнимая ни с чем.

А утром ему сказали, что Катёнка нет.

— Прах выдаем только родственникам.

Движение «мышки» — и тот год, который Катерина никак не хотела взять для себя, переписан в досье девицы с выдачи. А жестяная банка с наклейкой у Лаки в руках. И ни малейшей уверенности, что прах действительно Катькин.

Пепел Лаки развеял — как она просила, а банку похоронил возле Леса, на заброшенном кладбище, прикопал под чьим-то камнем со стертым именем. Немного бесформенным, но приметным. Там даже ржавая скамейка была, да несколько свечных огарков, прилепленных к надгробию расплавленным воском. И очень выразительная черта между непонятными датами. Та, которой ничто не вместить. Которой…

Кулачки выбивали дробь по стеклу — совсем не похожую на дробь дождя. Лаки сполз с дивана и пошел открывать. За дверью переминалась на пороге совершенно мокрая Юлька в желтом плаще. Внучка мэра. Юлька была похожа на героиню анимэ или на русалку: длинные распущенные волосы, лицо сердечком, худое гибкое тело. Она была похожа на русалку из золотой соломы. Вот только круги под глазами, как ни крути, не подходят русалке, даже соломенной. А еще Юлька громко, со всхлипом, дышала. «Она же сердечница… Хотя, кажется, среди нас совсем здоровых нет. Те самые обещанные чернобыльские мутанты».

— Лаки! Я подслушала! Лаки, дед сказал, они сожгут Лес!

Парень повернул голову. Надо было отвечать — или Юлька повиснет на нем и станет трясти.