— И правильно делает, — сказал я, — потому что люди эти никаких альтернативных миров не создают и создать не могут.
— Вот этого я не понимаю! — воскликнул Бутлер. — Они ведь думают об убийствах! Значит, в тот момент, когда они…
— Ничего подобного, — я объяснял это Роману уже пятый раз. — Смотри сюда. Я у тебя спрашиваю: налить тебе чай или кофе. И ты задумываешься на мгновение, делаешь выбор и говоришь: кофе. Тут же мир раздваивается, и возникает альтернатива, в которой ты попросил чай. Верно?
— Именно об этом я и толкую, — мрачно сказал Роман.
— А теперь допустим, — продолжал я, — что мы мирно сидим, пьем кофе в нашей альтернативе и я вдруг спрашиваю тебя: Роман, а не убить ли нам премьера Бродецкого? Ты на миг задумываешься и отвечаешь: нет, Песах, не нужно. И ты воображаешь, что при этом возникает альтернатива, в которой ты ответил «давай», пошел и убил премьера?
— Н-ну… — протянул Бутлер, начав, наконец, понимать разницу между реальностью и художественным вымыслом.
— Не пошел бы, — завершил я свою мысль. — Ибо для любого действия, для любого реального выбора нужна причина. Чай или кофе — реальный выбор, и альтернатива возникает неизбежно. А убийство премьера для нас с тобой выбор воображаемый, и никакой альтернативы в этом случае возникнуть не может. Идея остается идеей. То же и с твоими фантазерами. Ни у кого из них нет реальной причины убивать господина Бродецкого, и потому они могут сколько угодно рассуждать о том, как лучше действовать. Альтернативы не будет. Премьер останется жив. Ясно?
— Да, — сказал Роман, подумав, и я облегченно вздохнул — скажу честно, это очень утомительное занятие: убеждать в чем бы то ни было комиссара полиции.
— Но, видишь ли, Песах, — продолжал Роман, и я понял, что радость моя была преждевременной. — Видишь ли, я ведь не знаю — возможно, у кого-то из этих людей есть причина, и есть повод? Кто гарантирует мне, что все эти люди — всего лишь графоманы?
— Никто, — сказал я, спорить у меня уже не было сил. — Ну и черт с ними. Пусть придумывают способы убийства, пусть где-то в созданных ими альтернативных мирах премьер Бродецкий погибает смертью мученика, а тамошний комиссар Бутлер с блеском находит преступника. Нам-то что до этого, если в нашем мире ничего подобного не происходит?
— Ты в этом уверен? — спросил Роман.
По-моему, самый большой недостаток любого полицейского: эти люди способны заставить сомневаться в очевидных вещах. Если человек привык подозревать всех и каждого, он найдет способ усомниться даже в искренности Ньютона, придумавшего закон всемирного тяготения. Действительно, для чего он это сделал? Яблоко на голову упало? Отговорка, стремление направить следствие по ложному пути! Наверняка замышлял какое-то преступление.
Всю ночь после ухода Романа я думал, тем самым создавая во Вселенной самые замысловатые альтернативы. К тому же, я был уверен, что комиссар выдал мне не всю известную ему информацию. Может, он знал об одном из членов «клуба убийц» нечто компрометирующее? Реальную смертельную обиду, которую человек затаил и… И что?
Да ничего! От воображаемой пули премьер Бродецкий может умереть только в альтернативном мире, который…
Я точно помню, что было три часа ночи — мой взгляд упал на циферблат часов, когда я босыми ногами шлепал по холодным плиткам пола к видеофону. Минуту помедлил, решая, кому звонить — то ли сначала Роману, а потом господину Рувинскому, то ли сначала поднять с постели директора Штейнберговского института, а потом уж заняться комиссаром полиции. Позвонил директору, а где-то, ясное дело, осуществилась другая альтернатива.
— Интересно, — сказал Рувинский, хлопая глазами, — идеи тебя посещают исключительно в ночное время?
— Обычно идеи не посещают меня вообще, — парировал я. — Поэтому я хватаюсь за любую, когда бы она не явилась. А сейчас речь идет о жизни и смерти.
— Чьей? — спросил Рувинский. — Если твоей, то меня это не интересует.
— Премьер-министра Бродецкого.
— Я сейчас умоюсь, — сообщил директор института альтернативной истории, осознав, наконец, важность исторического момента.
— Можно ли убить человека, только подумав об этом и представив мысленно свои действия? — спросил я Моше Рувинского, когда тот не только умылся, но еще и оделся, чего, вообще говоря, мог не делать.
— В альтернативе, да еще при наличии реальной причины для ненависти,
— да, безусловно, — сказал Моше, повторив мои слова, сказанные вечером комиссару Бутлеру.
Читать дальше