Александр Житинский - Тетрадь моего деда

…Тот сундук всегда стоял за дверью. В разных домах двери менялись: это могли быть богатые двери с резьбой, которые распахивались медленно и с достоинством, или белые крашеные с тонкими фанерными филенками – они громко хлопали при сквозняках, скрипели и болтались в петлях; были и стеклянные двери, занавешенные тяжелым зеленым бархатом, в складках которого мы любили прятаться, когда играли с братом в прятки.

Не менялся только сундук. В каждой квартире он безошибочно находил свое место за дверью, где его почти не было видно. Вдобавок его накрывали какой-нибудь накидкой, чтобы он не слишком бросался в глаза и выглядел как стол или комод. Но горбатый верх сундука с продольными ребрами, обитый латунными накладками, обшарпанный верх с заклепками, которые прощупывались под накидкой, выдавал его присутствие.

Этот сундук я как сейчас вижу.

Помню, как он открывался, огромный – разевал свою пасть с блестящим зубом замка; меня всегда пугал этот зуб: казалось, что стоит заглянуть внутрь, и крышка захлопнется сама собою, а зуб (я почти ощущал его холодный металл) вонзится в затылок.

– Подержи крышку! – просил я брата и переваливался на животе через край, погружаясь по локти в какие-то тряпки и вдыхая сладкий нафталиновый запах. Гладкие и теплые куски нафталина, как драгоценные камни, скользили по рукам, пока я добирался до дна, где хранились семейные реликвии.

Они и теперь кажутся мне значительными, имеющими особый смысл, потому что пришли из того времени, когда меня не было, а семья уже была и жила своей вечной жизнью.

Там был отцовский фронтовой планшет, набитый газетными вырезками, телеграммами и письмами. Мы раскрывали его желтые целлулоидные створки с кнопками на кожаных застежках и вытряхивали содержимое на пол, оставляя в планшете одну потертую карту с красными стрелками и мелкими надписями в кружках. По этой карте мы учились играть в войну.

Там была китайская маска—деревянная голова дракона без нижней челюсти, покрытая черным лаком, был никелированный портсигар с гравировкой, были почетные грамоты и альбом довоенных фотографий. В углу стопкой лежали бабушкины иконы без рам.

Там я нашел эту тетрадь.

Тетрадь была похожа на книгу – в коленкоровом переплете с синим обрезом. От нее исходил тонкий запах пыли и цветов. Может быть, когда-то ее страницы закладывались лепестками роз, которые желтели и рассыпались, оставляя на бумаге бледные следы. Мне хотелось так думать, потому что в тетради были стихи.

Написанные ровным красивым почерком с большим наклоном, стихи располагались свободно, с промежутками для вензелей и виньеток. Кроме стихов, в тетради были какие-то записи. Огромные, с росчерком, твердые знаки на концах слов придавали строчкам необъяснимый привкус. Твердый знак словно застывал на кончике языка и холодил его, как мятная конфета. И стихи от этого казались далекими и непонятными. Под ними стояли слова: «Надсонъ», «Апухтинъ», «Фетъ».

– Бабушка, а что такое «Фетъ»?

– Не что, а кто. Поэт был такой.

– Это он здесь писал?

– Нет, это писал дедушка.

– А дедушка тоже был поэт?

– Он был нотариус.

Нотариус! Ну, конечно, это гораздо лучше, чем поэт! В моем мире это слово встало где-то рядом с астрономом и «Наутилусом», напоминая о таинственном мерцающем пространстве звездных или морских глубин. Нотариус должен был походить на волшебника в черной мантии – обязательно шелковой, чтобы она развевалась! – с остроконечным колпаком на голове и свитком бумаги в руках.

– Бабушка, а у тебя есть его фотография?

– Чья?

– Дедушкина.

– Есть… Вот смотри: справа дедушка, я сижу рядом, еще совсем молодая, а у меня на коленях твой папа. Ему здесь три года. Видишь?

Фотография была на твердом картоне зеленоватого оттенка, без резких полей. Три фигуры как бы парили в воздухе, а под ними в обрамлении из лавровых веток было вытиснено золотом: «Матусевичъ и сынъ. 1913», а рядом несколько надвинутых друг на друга медалей, как на винных этикетках.

Дедушка, с усиками, в длинном сюртуке, держался за спинку стула, где сидела бабушка. Он стоял очень прямо, красивый молодой дедушка, похожий на Чапаева в кино. Ни мантии, ни колпака на нем не было.

– Бабушка, расскажи мне про него.

– Он был странный человек, твой дед. Вот видишь, на фотографии он смотрит прямо перед собой и куда-то далеко. Он часто так смотрел, мимо меня, и ничего не видел. Снимает, бывало, какую-нибудь копию, поднимет голову и смотрит, смотрит… Я его окликну, а он не слышит. Работу свою не любил, вернее она была ему безразлична. Но бумаги составлял тщательно. Писал красиво! Напишет бумагу, посмотрит ее на свет, а потом ставит внизу на свободном месте такую букву – «зэт», как лебедь.