Кристофер Прист - Лотерея [Подтверждение]

Я встал, и тут как раз она вернулась в комнату. Она затушила сигарету и повернулась ко мне. Похоже, она уже взяла себя в руки.

— Ты слышал, о чем я говорила?

— Да. Ты едешь к Стиву.

— Утром я вернусь. Стив забросит меня по пути на работу. Ты еще будешь здесь?

— Грация, не уезжай, ну пожалуйста. Я не буду говорить о своей рукописи.

— Послушай, мне просто нужно немного успокоиться, поговорить со Стивом. А ты меня взводишь. Я не ожидала, что ты так быстро вернешься.

Грация ходила по комнате, складывая в сумочку сигареты, спички, какую-то книгу. Она достала из шкафа бутылку вина, а затем прошла в ванную. Минуту спустя она уже стояла у двери из спальни в прихожую, проверяя сумочку, лежат ли там ключи. На ее руке висел полиэтиленовый мешок, содержавший, как я догадался, косметичку и ту самую бутылку вина.

— Не могу в это поверить. — Я тоже вышел в прихожую и загородил ей дорогу. — Почему ты от меня убегаешь?

— А почему ты от меня убежал?

— Я все время пытаюсь тебе это объяснить.

Грация вела себя очень спокойно, но явно боялась посмотреть мне в глаза. Я понимал, что она изо всех сил старается держать себя в руках; в прежние дни мы проговорили бы до полного изнеможения, затем легли бы в постель, занялись любовью, а утром все пошло бы по новой. Теперь она четко выполняла заранее составленный план: телефонный звонок, быстрый отъезд, бутылка вина.

Она стояла и ждала, чтобы я ее пропустил, а в действительности была уже не здесь, а на полпути к метро.

Я взял ее за руку. Она взглянула на меня, но тут же снова отвела глаза.

— Ты меня еще любишь? — спросил я.

— Ну как ты можешь задавать такие вопросы? — спросила она. Я молчал, намеренно нагнетая атмосферу, — Ничего, Питер, не изменилось. Почему я пыталась покончить с собой? Потому что я тебя любила, потому что ты меня не замечал, потому что жить с тобою было невозможно. Я не хочу умирать, но иногда я срываюсь и теряю всякий контроль над собой. Я боюсь, что ты снова меня доведешь. — Грация глубоко вдохнула, но вдох получился прерывистым, и я понял, что она еле сдерживает слезы. — Внутри тебя есть что-то такое, до чего я не могу дотронуться. Больше всего это чувствуется, когда ты уходишь в себя, когда ты говоришь о своей долбаной рукописи. От этого вообще умом можно тронуться!

— Я пришел домой, потому что вырвался из себя.

— Нет… нет, это не так. Ты обманываешь себя, а заодно пытаешься обмануть и меня. Не делай этого никогда больше. Я ведь просто не выдержу.

Тут Грация всхлипнула, и я выпустил ее руку. Мне хотелось обнять ее, успокоить, сказать ей что-нибудь ласковое, но она вырвалась, рыдая уже взахлеб, выбежала из квартиры и захлопнула за собой дверь.

Я стоял в прихожей, прислушиваясь к воображаемым отзвукам стука захлопнутой двери.

Я вернулся в спальню и долго сидел на кровати, глядя на ковер, на стену, на занавески. Где-то после полуночи я стряхнул с себя оцепенение и взялся за уборку: вытряхнул и ополоснул пепельницы, вымыл тарелки и кофейные кружки и поставил их сушиться. Затем я нашел свой старый кожаный саквояж и затолкал в него столько одежды, сколько поместилось; рукопись я втиснул на самый верх. Я проверил, не осталось ли где включенное электричество, не капает ли какой-нибудь кран. Уходя, выключил свет в прихожей.

По Кентиш-Таун-роуд изредка проезжали припозднившиеся машины. Я слишком устал, чтобы снова спать в одежде и где попало, а потому решил снять номер в какой-нибудь дешевой гостинице. Я знал несколько таких неподалеку от Паддингтона, но, с другой стороны, мне хотелось убраться из Лондона. Выбор был трудный.

Я был ошеломлен тем, что Грация меня отвергла. Я вернулся к ней, даже не задумываясь, что ей скажу и что может случиться; мне казалось, что моя новообретенная внутренняя сила без труда разрешит все проблемы. А тут оказалось, что она сильнее меня.

Молния на саквояже расползлась, выставив напоказ лежащую сверху рукопись. Я вынул ее и начал листать при свете уличного фонаря. Повествование было здесь, все на месте, но слова исчезли. На некоторых страницах имелся машинописный текст, но каждый раз он был зачеркнут и переправлен карандашом. Передо мною мелькали имена и названия: Каля, Мьюриси, Сери, Йа, «Маллигейн». И брызги крови, это Грация их оставила. Единственные внятные незачеркнутые слова были на последней странице. Слова той фразы, которую мне так и не удалось закончить.

Я снова засунул рукопись в саквояж и присел на корточки у заглубленной в стену двери какого-то магазина. Если страницы стали бессловесными, повествование неповеданным, нужно было начинать все сначала.