Александр Морозов - Программист

При этом Исидора Викторовна ни разу не упомянула ни меня, ни Лиду, так что можно было предполагать что и Коля не упоминал нас, или уж вообще предполагать все что угодно. Бесстрастные интонации повествования не давали никаких ключей к интерпретации. Но на какой ровной, бесстрастной ноте она начала, точно на такой же внезапно и оборвала все… И только тогда вдруг посмотрела на меня пристально и ясно.

…Пристально и ясно. На меня смотрели уже так в этой комнате. После нашего визита с Лидой к Иоселиани. (Сумбурного, но богатого последствиями визита.) Когда она впервые «привела» меня к себе. Но нет, не привела, слишком много коммунально-скандального тянется за этим словом. Пригласила! Так это звучит точнее. Потому что, пусть и безоглядно, до конца доверились мы друг другу, но не было между нами амикошонства, примитивного, развязного псевдодемократизма с его похлопываннем по плечу, с безвкусно-нелепыми подделками под стиль «Она у меня — свой парень в доску» А были сдержанность (которая добровольно и с радостью соблюдалась обоими, хотя тянуло друг к другу невероятно. Когда у Комолова садились рядом на диване я время от времени начисто терял нить общего разговора. Думаю, что и она тоже, какая-то веселая, почти карнавальная, на грани игры в нее церемонность в обращении и недоверие, неприязнь к расхристанности любых мастей. (Насчет неприязни почти сразу я тогда догадался, что у Лиды она органична, а у меня… Мое явление в другой ипостаси — после «выступления» Телешова у проходной — явилось для нее, конечно, полнейшей и катастрофической неожиданностью.)

Весь вечер она сидела передо мной точно на том же месте, где сидела сейчас Исидора Викторовна. И также смотрела пристально и ясно. И вперемежку с Бернсом («если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь, и кого-то обнял кто-то…» и т. д.) спокойно и долго рассказывала о себе. Впервые так спокойно и подробно. Как будто только и ждала, чтобы я выслушал ее здесь, у нее, где рассказ ее обретал некую обрамленность.

Исидора Викторовна молчала недолго. Потом спросила, не очень-то акцентируя на знаке вопроса, скорее полуутвердительно:

— Значит, так далеко уже у вас зашло? Ты ничего уже не спрашиваешь… Ты даже ничего не комментируешь. Так, да, Гена? То все уже кончилось?

Я ничего не отвечал и отвечать не собирался. Я пришел к Исидоре Викторовне не для того, чтобы говорить о Комолове. Даже если и сам не знал, для чего, даже если совсем просто так, то все-таки не для того.

Была уже поздняя ночь или раннее утро, и я решил, что ночевать вернусь все-таки к себе домой, Исидора Викторовна спросила, не нужно ли мне денег на такси, но я поблагодарил и сказал, что хотя это и не совсем близко, но я дойду пешком. Ночные прогулки, мол, облагораживают человека.

Перед самым моим уходом Исидора Викторовна спросила, как у меня на работе. Я ответил, что корабль вроде бы движется, но не сядет ли он в один прекрасный момент на мель, одному богу известно. Тогда Исидора Викторовна сказала:

— Я бы на твоем месте не забывала, что ты не один. Конечно, это здорово, что ты и один что-то можешь. Но на всякий случай не забывай, что есть и еще разные умные я хорошие мальчики. Ну хотя бы этот Витя Лаврентьев.

Я шел по ночной Москве и думал о ночных призраках Коли Комолова. Наверное, они обманывали его. Пугали несуществующим. Я люблю его. Люблю его педантизм, блеск почти чувственного волнения в его глазах, когда он лихорадочно и неторопливо (такие вещи могут сочетаться) перелистывает только что принесенный хрустящий фолиант. Люблю его свободно льющуюся велеречивость, виртуозность отделки любой мысли, а то и просто обмолвки собеседника. Мальчик с бантом. Мальчик на бульваре послевоенной Москвы.

Я люблю его, когда он остается самим собой. И не надо ему никаких ночных призраков. Да это все временное. Все та же история про «шерше ля фам». У Коли достаточно вкуса, чтобы понять, что все это не его жанр. Его надежно защищает магический круг, свет его настольной лампы. Догадывается ли он, как хочется иногда и мне проникнуть в этот круг безопасности-культуры, на лужайку, во траву-мураву классического европейского гуманизма. Увидеть людей в париках и камзолах, услышать звуки лютни. Кратковременные увлечения… В бесчисленных романах (как будто кто надел шоры на их авторов) это всегда увлечение другою или другим. И почти неисследованным лежит целый материк кратковременных увлечений, бурных, внезапных вспышек страсти к другому делу, не к своему. К другому стилю жизни. Кратковременное ослепление, при котором кажется, что то, другое, куда более ценно, чем твое, и упускать его непростительно.