Александр Морозов - Программист

Чтобы как-то сгладить невероятность и какую-то излишнюю многозначительность происходящего, я начал с нарочито прозаического: спросил Исидору Викторовну, откуда и давно ли она знает Лиду. Расчет оказался правильным, потому что и ответ был вполне прозаичным. Во всем этом не было, конечно же, ничего таинственного, и при большей внутренней сосредоточенности я мог бы до всего дойти и сам. Все сводилось к общим знакомым с кафедры, на которой преподавала Лида, и знали они друг друга (если цитировать Исидору Викторовну, то не знали, а «дружили») уже давно. Во всяком случае, еще до того, как Коля поступил аспирантом на ту же кафедру.

И все-таки проза деловой информации мягко заволакивалась, сводилась на нет сомнамбулой луны, висящей в чистоте ночи за окном.

Исидора Викторовна курила сигарету, сидя на тахте, с того ее края, около которого стояла высокая лампа топкого синего стекла. Я устроился в кресле, стоящем посредине комнаты. На том месте, где когда-то («когда-то» — всего-то несколько лун назад) была Лида, сейчас находилась Исидора Викторовна. Из ее строгих и вполне определенных слов я постепенно начал понимать (только постепенно, а не сразу, именно потому, что во мне-то самом не было в эту ночь почти ничего строгого и определенного), что Исидора Викторовна была посвящена в основные перипетии последнего Лидиного романа не зная, конечно, до поры до времени, что его героем был я. Меня «разоблачили» только после истории с пощечиной Телешову. Исидора Викторовна спокойно объяснила мне что она полностью одобрила решение Лиды разорвать со мною и, более того, как могла, укрепляла ее в этой решимости и, более того, идея о временном отъезде Лиды из Москвы — это тоже ее, Исидоры Викторовны, идея.

— Ты, Гена, очень редкий экземпляр, — говорила Исидора Викторовна задушевным голосом, и глаза ее смотрели на меня из угла Лидиной комнаты с жестковатой нежностью, а рука плавными движениями разгоняла дым от сигареты, как бы разгоняя всякий сомнамбулизм, всякую там лунность, заодно с мистикой, струящейся от синей ночной лампы. — Ты доживешь до ста лёт, милый Гена. Ты переживешь нас всех, ты доживешь до ста лет, и тебе все это будет мало. Я уже не говорю о себе или даже о Лиде, или даже о твоих шефах, с которыми ты что-то там делишь. Но я тебе скажу о Коле… Я знаю, что ты о нем думаешь, и, к сожалению, должна признать, что все это правильно. Но вот ты поверь мне: он замкнут и невозмутим, и это почти все, дальше этого он не пошел… Но ты, ты можешь мне не поверить, но ты подумай сначала, ты еще замкнутей и еще невозмутимей. Все, что для нас, окружающих тебя, всерьез, для тебя — сполагоря. И ты сам, конечно, этого не знаешь, ты жутко страдаешь, мой милый мальчик, но вот странность… тебе это только на пользу. Твои нервные клетки вовсе и не собираются умирать, они только тренируются… Но, знаешь, разгадывать тебя и разговаривать о тебе, может быть, и интересно, об этом я не спорю, но вот уж участвовать в этих тренировках твоих неразрушимых гибких нервов… — это, конечно, для нас, простых смертных, непозволительная роскошь. И все, что я тебе сейчас говорю, я примерно так же излоила и Лиде.

Я не прерывал Исидору Викторовну. И не оправдывался. И даже, когда выяснилось, что Коля по сравнению со мной не что иное, как легкоранимое растеньице, я не воспользовался правом на внутреннюю ухмылку по поводу «Лучшей юмористики берега»). И даже ничего не возразил по поводу якобы бессмертия моих нервных клеток. Конечно, они были смертны. Конечно, конечно… Но возражать не надо. Это все были иллюстрации, вместо них можно было придумать и что-нибудь совсем другое. Но то, то обо мне, к чему все это было иллюстрацией, то, вокруг чего сужался круг спокойных и внимательных слов, то, благодаря чему нежность в глазах Исидоры Викторовны была очень редкой разновидностью, была жестковатой нежностью — на это я не мог ни возражать, ни судить об этом. Это был я сам. Редкий экземпляр, черт возьми! Редкий экземпляр… Да ведь для себя-то я и вообще был единственным экземпляром. Может быть, и Лида была для меня единственным? Может быть. Moжет быть, и Исидора Викторовна? С ней мы просто разминулись во времени. Всего-навсего.

Исидора Викторовна ровным, бесстрастным голосом начала рассказывать, что к ней приходил ее племянник и мой друг Коля Комолов, и как первый раз в жизни она наблюдала его сильно пьяным и первый раз видела его плачущим, и что вообще плачущий взрослый мужчина — вполне нелепая вещь, но все-таки после этого сердце не на месте. И дальше она рассказала, что, справившись кое-как с состоянием «навзрыд», он начал вдруг обвинять ее в том, что ее опека и руководство лишили его той самостоятельности, которая есть, оказывается, у меня, и чего-то еще лишили, и в общем, чуть ли не так, что она загубила на корню его молодую, цветующую жизнь. И что он подозревает всех женщин вообще и выходило как-то так, что даже не в чем-то определенном, а вот просто подозревает, и все тут. И, проглатывая невыплаканное, гремел и громил «тяжелую мужскую страсть», «пляжно-ресторанныи гангстеризм» и разные другие придуманные им блестящие и ловкие формулировки. И с особенной отчаянностью старался доказать Исидоре Викторовне, что не потому презирает, что виноград зелен, и что, если на то пошло, то он может что-то такое продемонстрировать, доказать, если уже дело на спор (С кем на спор? И Разве об этом спорят? Можно швырять на кон десятки тысяч, но десятки лет? Вся эта его логика, видимо, долго сосредоточиваемая внутри, граничила уже с каким-то безумием напоказ, с комплексом, который мучителен, с которым так сросся, что не хочется порывать.)