Алексей Лукьянов - Хождение за три моря

— Пардон, мамаша. — Голос Шульца звучал не как у прежнего хозяина, издевательски, а так, как будто он просил прощения. — Подозрительные у тебя щенки, как мне кажется.

С этими словами Шульц поспешил к конуре.

— Да, Ерофеич, дела.

— Чё опять?

— У Серьги Лепаша, покойника-то, Муха евонная знашь чё отчебучила?

Девок грудных себе в конуру приташшила.

— Мы ж с Серегой ее щенков утопили. Так она, выходит, потырила откуда-то?

— Так ить самое-то и чё. Откуда у нас девки-то, да тем паче сосунки?

Им ведь и месяцу нет, а одна на другую как две капли. Сёдня новый ентот, Шульц который, прибежал к моей бабе с девками ентими в кульке, орет чё-то по-своему, оккупант етицкий. Моя увидала, так аж вся в истерике: откель девки, мол? Тут он ей и говорит, что у Мухи в конуре все время пищал ктой-то, так он сначала думал — щенки, а потом прислушался, говорит, а там — грудные. И откуда она их прижила?

— Кто?

— Да Муха, конечно, не моя же баба.

Мужики постояли еще немного, выкурили по папиросе, посудачили о грибах, которых в этом году чё-то мало, а вот прошлый год там было — бери сколько хочешь, да и разошлись.

Известие о подвиге Мухи, кормившей своим молоком двух сосунков, привело в движение всю деревню. Грудных девочек Шульц до приезда властей оставил у себя, договорился только с соседкой, Екатериной Терентьевной, которая держала корову, чтобы та помогала ему с молоком. Никто в Бахаревке против такого расклада и не возражал, тем более, что когда Генрих разговаривал по телефону с кем-то из районной администрации, он назвал свои паспортные данные, номер банковского счета и тому подобные реквизиты, которых никто, кроме настоящего Генриха Вальтеровича Шульца, знать не мог. Оказалось, что Генрих — богатый буратинка (как и всякий расчетливый немец, он регулярно страховал свое имущество на крупную сумму, так что после наводнения его капитал вместе с прибылью от предвыборной кампании составлял теперь сумму, приличную до безобразия, люди, присутствовавшие при телефонном разговоре, чуть не поседели от названной цифры), и он оплатит со своего счета всех докторов, все делопроизводство по удочерению и прочие необходимые дела. Прощаясь, он назвал главу Гуляевского района Петюней, и стало ясно, что все у Шульца получится, как он хочет.

— Чиво, Вальтерыч, сам будешь девок-то подымать? — скорей утверждающим, чем вопросительным тоном заметил секретарь сельсовета Игнатьев.

— Сам, — кивнул Шульц. — Сам нашел — сам и подыму.

— Молодец, енто по-нашему, — кивнул Игнатьев, и все общество согласно закивало. — А вот как насчет инвестиций?

— Чего? — усмехнулся Шульц.

— А ты не чёкай, не чёкай, — продолжил секретарь, — я ж это к примеру, так, разговариваю с тобой. Мы ж тебе как-никак вторая родина.

— Ну-ну, — кивнул Генрих: мол, продолжай.

Отец Шульца, Вальтер, был сыном немецкого коммуниста, которому в тридцатые вместе с семьей пришлось перебраться из фашистской Германии в Советскую Россию. Естественно, что во время войны его, то есть Теодора Шульца, арестовали, равно как и мать, с той лишь разницей, что после войны мать все-таки вернулась и нашла своих детей, распиханных по советским детским домам. Но в Германию Шульцы не стали возвращаться даже после открытия железного занавеса. Не потому, что Россия стала им второй родиной. Просто, как сказала бабушка Генриха, Карина, нет у человека родины. Живи там, где можешь жить, а если жить не дают — уезжай. А если не дают уехать, так нечего и о родине рассуждать.

— Так я это чё, — ничуть не смутившись, продолжил Игнатьев, — ты же у нас тут вроде как живешь, так, может, организовал бы автобус рейсовый, что ли, до Гуляева-то. Опять же, может, еще чего.

Магазинчик там недорогой, то да сё…

— Понятно. — Шульц направился к двери. — Поглядим, может, и придумаем чего.

— Погляди, погляди, — согласился Игнатьев, и общество постепенно начало расползаться по избам.

Василий умер через два дня после того, как отправил девочку на плоту в море. Провизии он выделил ей на полторы недели, крепко-накрепко привязал плот к радиобую, дал в дорогу ватник и непромокаемую пленку, подстрогал весло, чтобы удобнее было грести, — и девочка поплыла. В утреннем тумане, тянущемся с моря, тревожное моргание радиобуя быстро растаяло, и в тот же миг Чокморов забыл о существовании и Геры, и хитроумного аппарата.

Он вернулся в избу и сел за стол.

“То, что я пропускаю через себя, в конце концов я оставлю за своей спиной, — начал писать старик, — но неминуемо во мне остается часть того, что через меня прошло. Моя кожа пахнет землей, а волосы — луной, и сердце пахнет ягелем…”