Феликс Кривин - Пеший город

— Ты на обеих женись! Погулял на воле — на нарах отдохнул, у нас так от деда-прадеда ведется.

Ну, раз ведется, тогда чего ж.

— Ладно, — говорит царь, — женюсь. Где наше, царское, не пропадало.

Тут, конечно, праздник, всеобщее ликование. А как обрадовались невесты! Свобода бросилась в объятия к Неволе, а та ее крепко-крепко обняла, и расцеловались они, и прижались одна к другой, и поклялись отныне никогда-никогда не расставаться.

Они сидели в кустах, где до них сидели многие, и серый по фамилии Волк говорил серому по фамилии Заяц:

— Я к тебе, серый, всей душой, а ты ко мне? Душа у тебя хорошая, только она ко мне почему-то не нараспашку.

Серый по фамилии Заяц продрожал что-то непонятное, простучал зубами, как в прежние времена. Тогда он только и делал, что дрожал и стучал, дрожал и стучал.

— Серый должен помогать серому, — наставлял Волк. — Если все серые дружно возьмутся…

— За кого возьмутся? — обомлел Заяц и прижал уши, готовясь куда-нибудь сигануть.

— Сиди, сиди. Позовем Осла серого. Он у нас голова. В наши времена я с ним встречался по работе. Это я сейчас по кустам штаны протираю, а тогда, бывало, все от меня по кустам.

— Хорошо сидим, — сказал Заяц, уводя разговор от этого страшного времени.

— Нас много, серых, — разговорился Волк. — Нас только не видно, потому что мы все в кустах. А если мы объединимся, если дружно навалимся…

Эх, кусты, кусты, какие в вас разговоры! Не то, что где-нибудь на лужку. Скажешь слово — и зажмуришься перед тем, как второе сказать. А второе скажешь — все вокруг сидят зажмуренные, только один какой-нибудь, самый отчаянный, глазиком хлоп-хлоп, чтоб чего-нибудь не пропустить с перепугу.

Серый по фамилии Волк рисовал батальную картину. Как они объединятся и — единым строем, единым броском — из кустов! Все как один — из кустов! Но серый по фамилии Заяц уже ничего не слышал. Он лежал, судорожно дергая лапками, словно пытаясь удержать свою душу, которая отлетала неизвестно куда. Такая хорошая душа, не нараспашку, но очень хорошая… Было жаль, чтоб она отлетела, и он все дергал лапками, пытаясь ее удержать, а она все отлетала и отлетала…

— Хорошо сидим, — сказал отлетающий Заяц.

Если волку укоротить зубы и удлинить уши, да еще вдобавок посадить его на капусту, он может стать настоящим народным избранником.

Когда в лесу стало плохо с мясом, пришлось переходить на траву. И сразу за травой выстроилась длинная очередь.

Занимали с утра, некоторые еще с ночи. А самые нетерпеливые норовили пролезть без очереди.

Их, конечно, сожрали. Прямо здесь, в очереди. Это ничего, что очередь за травой.

Самые сообразительные исхитрились взять два веса в одни руки.

Этих тоже сожрали. И тут до травы очередь не дошла.

Когда сожрали тех, что пропускали впереди себя знакомых (их сожрали вместе со знакомыми), очередь стала расходиться. Постояли, постояли — и вроде уже не голодные.

Кто сказал А, должен сказать Б. Должен, но не говорит. Или говорит, но потом отказывается.

Ему напоминают: раз сказал А, должен сказать Б. Ну, попробуй сказать. Только попробуй!

После такого предложения тот, кто сказал А, заявляет, что он о Б вообще ничего не слыхал. Разве есть такая буква в алфавите?

Ему показывают алфавит. Действительно, есть такая буква. Так почему бы ее не сказать? — спрашивают, но при этом дают понять: скажешь Б, придется говорить В. Ах, ты не знаешь В? Ничего, узнаешь!

Тот, кто сказал А, оказывается в трудном положении. Спрашивать у него спрашивают, но сказать не дают. А как насчет Г? — спрашивают. Но сказать не дают. Потому что Г непосредственно выходит на Д, а тут уже разговор серьезный.

Какой же выход? Не нужно говорить А. Когда вас подводят к алфавиту, сцепите зубы и молчите. Пусть думают, что вы неграмотный. Когда вокруг столько грамотных развелось, самое спокойное — быть неграмотным. Кто не сказал А, не должен говорить Б.

Хлеб открывает любой рот, сказал мудрец. Следует добавить: и закрывает.