Юлия Зонис - Боевой шлюп «Арго» [сборник]

Принц улыбнулся былому и приблизился к небольшому фонтанчику. Зеленоватая вода оставила на дне бассейна темную накипь, наросты, миниатюрные сталагмиты. К воде склонилась старая ива, чья морщинистая кора помнила прикосновения тысяч рук. Юноше неожиданно захотелось прижаться лбом к старому дереву, как в детстве желалось – но было совершенно невозможно – прижаться к кимоно Госпожи Матери. Вместо объятия Дайдзиро оторвал узкий листок, растер между пальцами, поднес к носу – и с облаком едва ощутимого запаха всплыл первый вопрос.

«Что ты любишь больше всего?»

На глаза принца чуть не навернулись слезы, хотя это было бы совершенно постыдно. Дайдзиро упрямо мотнул головой, заставляя грусть опуститься туда, где ей самое место, – на дно души, на самое потаенное дно. Однако грусть не желала подчиняться и болталась мутноватой взвесью. Юноша вспомнил, как о вопросах рассказывал учитель.

«Они просты, – говорил Акира, – просты, как первые слова, произнесенные ребенком. А ответить на них сложнее всего. Что тебе дороже всего на свете? Если задумаешься – непременно потеряешься и уйдешь ни с чем, поэтому отвечай не раздумывая».

«А что ответили вы, сэнсэй?»

Мастер улыбнулся: «Для меня это оказалось легко. Смех моей матери, когда она купала меня, маленького, и брызгала с ладони водой. Воспоминание об этом смехе. Единственное, что я сохранил от нее, понимаешь, Дайдзи? Мне многое дорого – и вот это небо, и черствая лепешка, которой поделится пастух в горах, и запах моей женщины, и моя музыка. Многое, очень многое – но есть одно, с чем я никогда не соглашусь расстаться». Сэнсэй поражал Дайдзиро своей прямотой, которая в первые месяцы знакомства казалась даже нарочитой. Так пристало говорить простолюдину, сыну рыбака, но никак не племяннику Министра Правой руки, восьмому в ряду наследников престола. И лишь потом, когда учитель после долгих уговоров согласился взять юношу с собой в свои ори – в ори Первого Солнца, где все было проще, даже льющийся с неба желтый свет… Где люди часто входили в комнаты учителя, не стучась – да и не было у них времени на стук и на церемонии, а порой и комнат не было – комнатушки, сараи, подвальные конуры, палатка на склоне холма, землянка, в которой со стен капало и лежанку заменял прорытый в стене уступ… И учитель встречал входящих улыбкой или резким кивком, протягивал им кружку чая, говорил о нужном быстрыми, отрывистыми фразами… Как же Дайдзиро завидовал ему тогда!

А сейчас, если бывший ученик правильно сумеет ответить на вопросы, ему и самому предстоит путешествие. В одиночку. На самую грань отчаяния. Потому что только там, в горячке боя, в безнадежности, прижавшись спиной к камням последнего укрепления, – только там и только там он сумеет закончить мистерию великого мастера.

«Что ты любишь больше всего?»

Дайдзиро снова растер листок между ладоней. Он боготворил своего учителя, его музыку, его стихи, созданную им живую ткань си-майнэ. Он любит небо, перечеркнутое журавлиными стаями, хруст молодого ледка под каблуком, изморось на ветвях, темноту комнат, шорох, смех, скрип, дыхание. Он любит Мисаки… Любит ли?

Их последняя встреча обернулась ссорой, а потом примирением, и каким примирением!..

Фрейлина вдовствующей императрицы, Фудзимаруно Мисаки не блистала красотой и была на пять лет старше принца. Ее холодное набеленное личико вечно пряталось за темными пластинками веера, и лишь иногда быстрый взгляд из-за изображенной на веере пары танцующих журавлей обжигал собравшихся мужчин. Репутация госпожи Мисаки при дворе была не из лучших. Завистницы шипели ей вслед, более высокородные красавицы презрительно улыбались. Мисаки сочиняла стихи. Писала и прозу. Ночью по коридору, ведущему в покои фрейлины, скользили тени. В ее маленьком садике росла махровая пушистая сирень, и всё в комнатах госпожи Фудзимару обволакивал запах сирени, приторный и чуть маслянистый. Запах задерживался на одежде, лип к рукам. Ее ори тоже пахла сиренью и была чуть слаще, чем хотелось бы Дайдзиро, – та последняя капля сладости, которая дает горечь в послевкусии. Его собственная ори была янтарно-оранжевой и имела вкус горного меда, меда, настоявшегося в кувшине, меда гречишного, который, как известно, темнее и горше липового или цветочного.

Когда Дайдзиро, оставив оружие у порога – неспокойные времена даже по дворцу заставляли ходить с катаной и вакидзаси, – шагнул за расписанную журавлями ширму, Мисаки сидела на циновке и водила по листку рисовой бумаги кисточкой. Давно забытое искусство каллиграфии. Когда-то, в Первом Мире, женщинам не полагалось быть сведущими в искусстве начертания иероглифов, но все меняется – и сейчас кисточку в тушь обмакивали разве что соскучившиеся от безделья фрейлины старой императрицы. В Малом дворце, куда время от времени наведывалась веселая свита молодой принцессы, развлечения были куда более шумными и изысканными.