Игорь Саенко - Угас Кеклоус

Черкашин вздохнул. Секунду-другую он молча на него смотрел и вдруг гаркнул что было силы:

– Смир-р-рна-а!! По порядку номеров – р-рассчитайсь! – И уже тоном ниже добавил: – Владлен Осипович, ради всего святого, не покидайте вы меня. Держитесь!

Но в мутных глазах главного редактора по-прежнему не было и проблеска разума. Мало того, нижняя челюсть у него вдруг отвалилась и по подбородку побежала тоненькая струйка слюны.

Черкашин откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Из глубин его естества стала выдвигаться тоска. Необоримая, всеохватная, жаждущая вырваться на свободу, обрести в этом мире жизнь, облечься в какие-то только ей ведомые формы… Один, думал Черкашин устало. Теперь я совершенно один. И теперь уж точно нет никакого смысла здесь оставаться. Можно спокойненько отправляться домой, запираться на все замки и засовы, наливаться до умопомрачения пивом, а мир… Пусть он катится ко всем чертям.

Не обращая больше внимания на сидевшее в кресле существо, Черкашин встал и, сгорбившись, направился к выходу. В коридоре было пусто, однако это не означало, что в здании нет людей. Где-то на верхних этажах раздавались истошные вопли, кто-то бегал там, гулко топая ногами, опрокидывал с грохотом мебель, что-то там звенело, лопалось, гремело. Словом, как и во дворе, жизнь там била ключом.

Домой, домой, стучало у Черкашина в голове.

По загаженной блевотиной и фекалиями лестнице он осторожно спустился вниз. В громадном вестибюле тоже было пусто. Только какой-то пес, лохматый и грязный, как половая тряпка, лежал там, спасаясь от жары, на холодном полу. При появлении Черкашина он открыл было один глаз, но тут же закрыл его опять.

Тоска. Тоска несусветная.

Он толкнул дверь и вышел на улицу. На улице, как и прежде, было без изменений. Как и день, как и неделю, как и месяц назад. Заваленные битыми стеклами, кирпичом и прочим мусором тротуары, автомобили, брошенные то тут, то там, расколоченные витрины магазинов, следы копоти на стене здания напротив от недавнего пожара.

Какие-то люди в казачьих одеждах лихо прогарцевали мимо Черкашина. Все у них было в порядке, если не считать того, что одни из них бежали заместо лошадей на четвереньках, а другие заместо кавалеристов на них сидели. Довольны, впрочем, все были одинаково.

Потом из подворотни выскочил давешний козел, а несколько мгновений спустя – и толпа его преследователей. Оглушительно улюлюкая, топоча и визжа, они нестройной кучей припустили вдоль улицы и исчезли за ближайшим поворотом. Сейчас же из-за поворота вылетел трамвай. Красно-белый угловатый вагон, несущийся с умопомрачительной скоростью. Его так и кидало из стороны в сторону, и казалось совершенно невероятным, как он умудрялся удерживаться на рельсах. Издавая невообразимый грохот, он промчался мимо Черкашина – тот успел заметить на месте водителя дебильно-восторженное лицо – и скрылся вдали.

Домой, домой, продолжало стучать у него в голове.

Он пересек, настороженно озираясь, улицу, миновал одичавший сквер – там, к счастью, никого не было, потом прошел мимо длинной вереницы ларьков с расколоченными и разграбленными прилавками и, наконец, с облегчением вздыхая, проскользнул в свой двор. Домой, домой…

И вдруг остановился, словно бы натолкнувшись на невидимую стену, неприятно пораженный до глубины души.

Все пространство его двора усеивали трупы военных. Судя по знакам различия, здесь были представители чуть ли не всех рангов и званий. Офицеры, прапорщики, рядовые… Самое же удивительное было не в этом. Самое удивительное здесь было в том, что у всех у них с каким-то жутким однообразием повторялись одни и те же раны – огнестрельные, в голову. Весь двор был забрызган мозгами и кровью.

Битва здесь, что ли, какая была, подумал Черкашин ошарашено, озираясь по сторонам.

И тут кто-то в глубине двора загоготал. Заливисто так загоготал, простодушно, словно бы радующийся чему-то ребенок. Только вот голос был совсем не детский, а явно взрослого человека. И от этого голоса Черкашину стало не по себе. По телу его пробежал неприятный озноб. Приглядевшись, он увидел, что не все военные, оказывается, были мертвы. По крайней мере, один из них был все еще жив. Какой-то солдат, сидевший на бортике песочницы и развлекавшийся тем, что с беспечно-веселым видом засовывал себе в рот ствол акээма и нажимал на спусковой крючок. Всякий раз, когда автомат издавал сухой отрывистый щелчок, солдат счастливо гоготал, запрокидывая назад голову. Судя по всему, оружие у него было уже давным-давно разряжено. Рядом с ним из-за бортика песочницы торчала пара неподвижных сапог.