Татьяна Мудрая - Меч и его палач

– Торри с его эринией доложили, прямо туда подойдут. Одновременно или чуть попозже – и другим ходом. Им, видите ли, неловко при всем честно́м народе в оборотней играть.

Тут он потянул меня к одной из небольших решеток в стене – от пола до моего плеча. Решетка с готовностью поднялась кверху, мы дружно пригнулись и проникли за нее: сначала Филипп, затем я.

На той стороне был коридор, достаточно высокий, чтобы нам идти не сгибаясь, и настолько узкий, что, слегка расставив руки и ноги, можно было упереть себя поперек него, как пробку в бутылке хорошего вина. Чуть влажный кирпич устилал стены и округлый потолок ровным слоем. Земляной, хорошо утрамбованный пол слегка уклонялся вниз, так что мои ноги как бы сами собой поспешали в неизвестность мимо удивительного вида светильников, заключенных в матовые полусферы, целых бород белесовато-зеленого мха и непонятно откуда натекших луж с явно выраженным винным запахом.

Коридор постепенно расширялся, как река, что спешит к своему устью, и наконец впал в широкое полутемное пространство.

– Ангар, – ответил Филипп на мой вопрошающий взгляд. – То есть это рукотворная подземная пещера для рутенских летунов.

Я снова изобразил недоумение.

– Летающий корабль из сказки знаешь? Ну вот это, разве что совсем другой формы.

И Филипп небрежно указал на некий предмет, который серебристо светился в блеске ламп. От этого движения вся здешняя иллюминация загорелась в полную силу, так что я невольно отпрянул.

Перед нами возник невероятно увеличенный в размерах «журавлик» – игрушка из тех, что отец складывает дочке на счастье из бумаги, только вместо нее тут было сияющее листовое серебро. Или нет – скорее то была бабочка. Бражник с широкими крыльями, пухлым телом и черными кругляшами вместо лапок.

– Фюзеляж, – сказал Филипп. – Корпус. Для кучера и ездоков. Или я не так сказал? В общем, для живой начинки. А при нем крылья. Это чтобы летать, ясное дело. Поднимать тело стальной бабочки в воздух. Тебе не страшно, а? Мне вот всякий раз жутковато делается.

Держался и вел свои речи он куда развязнее, чем в Зале Восьми, а на себя прежнего и вовсе не был похож. Я сказал ему об этом.

– Знаешь, Хельм, как меня тогда корчило от этого надутого пердуна? Еле вынес. Даже попрощаться не сумел от души…

Внезапно он замолк на минуту – прикусил щеку изнутри. Но тотчас же подобрался ближе к корпусу и на что-то там нажал. Поверх бока и прицепленных к нему колес выдвинулась жесткая лесенка. Филипп поднялся по ней, отворил дверцу, плавно вписанную в крутой бок летателя, и поманил меня рукой. Я поднялся, цепляясь за узкие ступени.

Внутри были сплошные окна и кресла с подлокотниками, уютного и в то же время чужого вида. Перед одним из них торчала дуга, укрепленная на толстой ножке, уходящей куда-то вглубь, под вертикальную плоскость с рядом стеклянных кружков, на которых бились стрелки и моргали значки.

– Руль и приборная доска, – пояснил рутенец. – Чтобы управлять. Это мое.

– Да уж, – отозвался я. – Можно без труда догадаться, что твое.

– Зато вот оно – твое по праву, – указал он куда-то вбок. – Нет, какие хитрецы, а? Опередили. Ну, эти маги пространства-времени куда хочешь просочатся.

Я поглядел – и ахнул. Даже не тряпочный чехол: сам Торстенгаль, упрятанный в небывало роскошные ножны, снабженные перевязью, лежал на одном из сидений позади приборного кресла.

– Вот туда и сядешь. Меч повесишь на подлокотник, амулет… Сохранил камушек, думаю? От незапланированных дорожных происшествий?

Я схватился рукой за горло и нащупал засаленный шнурок. В это самое время Филипп наклонился надо мной, уже сидящим, перекинул через плечо и талию какие-то ремни и застегнул пряжку.

– Не боись, это для твоей же безопасности. Захочешь выбраться – жми на эту пупочку. Кнопку то есть. Мигом расстегнешься.

Он отошел, уселся за место управителя и уронил на пол вместе с торбой новую пригоршню звона. Крепко затянул себя ремнями.

– Я не профессиональный пилот, а любитель, однако любитель классный, – говорил он, дергая и поворачивая какие-то рычажки и заставляя свою «бабочку» фыркать, чихать и издавать куда более утробные и переливчатые звуки. Наконец он добился от своей игрушки ровного и мощного гудения, что сотрясало все предметы внутри.

В этот же миг где-то далеко впереди распахнулись огромные створы, и махина плавно двинулась вперед, все убыстряя движение и заставляя убегать назад старую кирпичную кладку.