Татьяна Мудрая - Меч и его палач

И еще я спросил – не знает ли он, верны ли те слова покойного Олафа о моей мантии. Однако упоминать Гиту побоялся.

– Такие накидки, как я видел у тебя, принадлежат семье, – проговорил он, – и о каких-либо особенных их свойствах я не знаю. Правда и то, что никогда я не встречал сукон, так хорошо вылощенных и окрашенных, и притом в два различных цвета, и столь изящных украшений. Добавлю, что если золотые фигурки пророков людская молва относит к дневной и солнечной стороне Всевышнего, то длинные серебряные полосы с вычеканенной и вырезанной на ней узорной вязью письмен суть истинные знаки ночного, лунного дара, изображение мостов и перемычек, что позволяют видеть Его и говорить с Ним без посредников, одной душой.

Как ни странно, это словоблудие я запомнил, хотя и не очень-то собирался.

Немного спустя, в этот же день, но поближе к вечеру, были объявлены широкие поминки, которыми с одинаковой силой накрыло и Вробург, и лагерь Хоукштейнов, и четверых ваших покорных слуг. Выплеснулось во всю ширь, что называется. Никто уже не помнил или еще не понял про оммаж и мою хитрую катову поспешность, однако эти два обстоятельства заставляли всех – не то чтобы сторониться нас, но относиться с изрядной долей благоговейного страха.

И уже на следующее утро (дела тут делались споро) пришел благородный рыцарь Арман Шпинель де Лорм, во всем новом и блестящем, стальном и парчовом, и при нем, скромненький такой, наш монашек в полупрозрачной летней рясе и тонких летних сандалиях. Оказывается, Йохан – или Йоханна, мужская форма имени скорее прозвище, чем серьезная попытка скрыть свое женское естество, – предлагает нам четверым постоянную службу. В городе нет толкового исполнителя судебных приговоров: вещь не такая уж редкая, кстати. Старый «господин» месяца два назад мирно скончался. Платить будут хорошо. Город, судя по всему, спокойный, закон не проявляет особой жестокости по отношению к его преступившим, допросы с применением степеней не в особенной чести, а помещение для жилья мне уже, разумеется, найдено.

– У самой городской стены, – говорит Грегор. – И совсем рядом с… гм… общинными девушками. Так полагалось по старинному обычаю, что поделать. Но сам домик очень красив. Толстые стены, высокие потолки и двери, обширные кладовые, большие окна со съемными решетками и даже с дорогими стеклами, что и защищены этими решетками, два этажа, а вокруг небольшой сад. Я бы мог там с южной стороны устроить настоящий монастырский дворик, знаешь, с лечебными и пряными травками.

– Так ты, Грегориус, и не мыслишь от него отойти – от нашего Хельмута? – спрашивает Арман.

– Ну да. Зачем искать другого жилья? При нем – при деле, а что до прочего, то моя паства сама меня находит, – рассудительно произносит монах, – и мои больные тоже.

– Ну, я как был при тебе писцом, Хельмут, так им и останусь, – не очень решительно говорит Арман. – Сестрица, правда, к себе зовет: я же теперь человек военный.

– И что будешь летописать?

– Вначале – историю Олафа ван Фалькенберга, держателя и благодетеля Вробурга, и его подвижнической смерти. А потом увидим.

Ну хорошо. Только одного не пойму во всей этой благости: молниеносного возвышения девы Дарк. С костра да прямо по правую руку кастеллана цитадели. Ибо ее звание «Оружейницы» или «Оружейника» знаменует именно это. Спрашиваю и получаю мгновенный ответ:

– Здесь диоцез моего отца и одна из его парадных резиденций. Была до осады, во всяком случае.

Вот, значит, как.

– Тогда я оставляю вас всех с легким сердцем, – говорит Сейфулла. – Потому что вы нашли кров, а я должен все время идти.

– Постой, Туфейлиус, – говорю я. – Нельзя же вот так сразу. А Дюльдюль?

– Что Дюльдюль? Думаешь, она только и мечтает о теплой конюшне и двух мерках овса каждый день?

– Черныш, – вздыхает Арман.

– Тоже однолюб нашелся, – ворчит Сейфулла. – А, ладно! Уговорили. Оставлю свою живую драгоценность ему в подарок. Пусть плодят детишек во благо Вробурга и мейстерова кармана.

– А сам пешком пойдешь, что ли?

– Зачем пешком. Куплю хорошего конька…

– Или двух… – продолжает Арман с лукавством. – А потом и тележку для возросшего потомства.

Но когда Сейфулла решил, сделать нельзя уже ничего.

Под самый конец он выразился так:

– Я с вами двигался в сторону Запада, что есть сторона смерти. Когда решите начать путешествие в Страну Востока, я снова найду вас.

Только теперь, когда он отрывает от нас себя и свою загадочную асасинскую супругу, оставляя для нашего раздумья пару загадок, я понимаю, кем он был для нас. Учителем. Главой общества.