Федор Метлицкий: Остров гуннов

Старейшина, не обратив внимания, забыл свой загадочный тон и с неподдельным интересом спросил:

– Как вам взбрело в голову, что познающий себя может изменить мир?

Атаман с усилием повернул неподвижную шею.

– Демонское вселение может украсть наши умове.

Я не удостоил их ответом. Эдик, смотревший с величайшим удивлением, вмешался:

– Это выход из сна разума в поэзию. А движет миром – поэзия!

В зале грохнул смех, некоторые депутаты даже вытирали слезы. Мы ухнули в чудовищную темную бездну предустановленного порядка, лишенного каких-либо сантиментов. Мы казались им болтливыми детьми.

Старейшина уперся в меня сверлящим взглядом.

– В своих беседах со слухачами вы изображаете нашу родину бездомной.

Я тоже дико засмеялся. Наверно, это донос какого-то постороннего слухача Академии.

– Кто это сказал? Я говорил о бегстве из бездомности – древнем инстинкте человека. Разве у вас есть этот инстинкт?

В зале одобрительно зашевелились.

– Е говорит истину! Не в нас бабьих слюней.

Сверлящий взгляд старейшины превратился в точки, горящие на разноцветном свету из окон.

– Зачем вы заменили установленное обучение школяров на диспуты еретиков?

– Очилы! – взревел Атаман. – Организована секта, там групповые оргии! Свальный грех!

Из задних дверей появился опоздавший шаньюй Теодорих. Все встали, он прошел в кресло, стоящее отдельно от президиума, и как-то не торжественно сел. Он был обязан присутствовать при рассмотрениях важных политических дел, но было видно его нежелание.

Продолжал учтивый представитель комиссии по контролю.

– Мы выяснили, что воспитанники так называемой Академии Ильдики умственно остались детьми, отстали в развитии. Не учат нужным специальностям. Их бросают в свет беспомощными щенками. В школярах воспитывают бандитов, способных на все.

Наверно, я стал законченным педагогом.

– Скажите, это ваши мысли? У атамана-то мыслей нет.

– Не отвлекайтесь, – бросил старейшина.

– Влияет ли на парламент ваш способ мышления, ответьте?

– Конечно.

– Разве не мысли, в том числе ваши, меняют историю?

– Да, но мы следуем наработанному веками преданию. И нам легко верить в него.

– Вот-вот. Мы против такого предания.

– Это лень мысли! – бунтовал Эдик. – Сон разума!

– Смерть еретикам! – крикнули в зале.

Старейшина встал. Секретарь подал ему проект резолюции.

– Парламент постановляет: отменить привилегии приватной Академии Ильдики и закрыть этот рассадник вольнодумства.

Лицо Теодориха было непроницаемо. Мы застыли. А чего я ждал?

В шуме послышался тонкий голосок Эдика, обращенный к шаньюю:

– Ты же знаешь, что мы хотим только блага стране! Не отменяй твой указ!

Это было нарушение этикета. Лицо Тео дрогнуло.

– Передайте по инстанции постановление парламента. Я рассмотрю.

Депутаты зашумели.

– Ваше величество, мы решили. Поставьте подпись!

Он встал, круто повернулся и вышел.

Огромные толпы народа шли к вечевой площади свободно, в необыкновенной легкости и естественности, как в природе, не опасаясь насилия. Вливались из боковых узких улиц шириной в «два копья». Здесь были поселенцы Свободной зоны, выделялись бордовыми беретами с пером наши ученики, и еще тысячи незнакомых нам людей. Многие несли плакаты с эмблемой летящего утеса, над которым кружились чайки.

Поджог никому не сделавшей зла Свободной зоны, закрытие Академии были той каплей, что оскорбили дремавшее достоинство в лучшей части гуннов. Чувство великой общей силы сбросило страхи и гибкость приспосабливания к произволу власти, усталость тела, обязанность вставать и идти зарабатывать копейки, чтобы не умереть с голоду. Спали все оковы запретов Общественного договора. Я вспомнил пронзительный документальный фильм: праздник победы после долгой и непомерной тяжести войны, ликующие толпы со слезами на глазах, исстрадавшиеся жены, прильнувшие к своим вернувшимся мужьям. Неужели снова блеснула надежда, весть о спасении?

Небо такое же безумно синее, как было когда я вышел из развалившейся от сотрясения вулкана тюрьмы.

Все во мне опрокинулось. Где мои тяжелые мысли о бесполезности нашего труда? Куда исчезла постоянная тревога, чувство бездарности навсегда? Это озарение, не похожее ни на одно из моих прежних одиноких озарений. Как я мог не верить? Гунн прекрасно понимает, где истина.

У меня в глазах, казалось, во всем существе стояли слезы. Дорогие, где вы были раньше? И что с вами будет? Это же открытый протест! Приходили на память опущенные головы и впалые ребристые животы повешенных на крестах вдоль дорог. Этой казни никто не отменял, несмотря на тенденцию к толерантности.