Федор Метлицкий: Остров гуннов

Ощутил под ногами землю, испуганно увидел рядом пещеру и кинулся в нее, гонимый диким страхом. Внутри не было ничего, за что могла бы зацепиться эмоция или мысль. Только животный страх голого, заросшего волосом тела, покрытого шкурой, от опасности, стерегущей за дырой пещеры. Где моя ясность гармонии с миром?

Наконец, решился выйти. В желании вернуть испытанное душевное исцеление снова стал карабкаться вверх по серым каменистым склонам, на ходу пытаясь сформулировать «уловку», открывающую немыслимую близость с миром. «Беда не только со мной. Все мы живем в ощущении опасности, гибели судьбы. Страны защищают себя – от нехваток пищи и топлива, от насилия вторгшихся головорезов. Возрождается древний инстинкт сохранения себя за счет других. Я устал, огрубел от смертельных угроз, защищаюсь сканерами аэропорта, чтобы все, чем живу, террорист не унес, в рай, желанный ему – неизвестное что-то». Какие сканеры?

Вот она, вершина утеса (может быть, моя родина?), где ясно понимал себя и мир.

И снова что-то сбросило вниз, в узкие теснины мысли, как камень Сизифа. Видение в глазах памяти стало таять, и лихорадочное вспоминание уже не могло его вернуть.

Сон был безоценочный, серый, но в нем сидело главное беспокойство, что мучило меня – освободить мочевой пузырь.

Я открыл глаза. Надо мной наклонилось чудесное лицо Аспазии. Она целовала мои глаза.

– Не водишься?

Я старался равнодушно смотреть мимо. Хотя это было трудно.

Ты для меня – мир новых отношений, где, наконец, исчезла боль вражды, где, если и не понят совершенно, мои причуды – часть твоей души.

Мы добились своего. Экополис теперь представлял собой поселение из дачных домиков, обросших амбарами, уже не похожих на экологические.

Жители Свободной зоны стали дачниками и обрели полную внутреннюю свободу. Здесь подлинно все – и охота внезапная красить дом, и землю копать. Где этот чистый источник запрятан древних порывов – свободно желать? Они гневно выглядывали из-за листвы, только когда сосед покушался на пядь их земли. И начиналась смертельная борьба за границы своей свободы.

Что мне еще надо? Воплощалось пушкинское: «Ты царь, живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум». Но обслуживать единоличников и кулаков – разве в этом была наша цель?

Если покрыть всю страну дачами, – наступит ли свобода личности? Хотя бы внутренняя? Я сильно подозревал, что нет. Кто-то даже повесился в своем экологическом домике – один среди листвы, в глухом одиночестве.

Наша работа в Экополисе приобрела жертвенный характер, стала тяжелым скучным грузом, который надо нести куда-то.

Но я упрямо продолжал дело, которое начинал, без него здесь нечего было делать. Что меня увлекает на эту стезю, чтобы дело шло куда-то, куда и сам не знаю, но явно с проигрышем?

Нам удалось чему-то научить слушателей. Они стали бойко вести полемику, петь те попсовые песни и шансоны, которыми я их научил, смутно помня с детства. И теперь каждый, как написал историк деяний Академии Ильдики:

Изрядно песни складывать умел,

Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать

На копьях – этому мы их не учили. Кажется, и все. Правда, преданные мне любимые ученики прониклись моими идеями, и готовы были пойти за мной куда угодно.

По ночам они будоражили город, бродили толпой с фонарями, и кричали в соответствии с моим учением о двух типах мышления.

– Ищем человека!

Наверно, это придумал Остромысл.

Гуннский муравейник жил своей жизнью, толкаемый силой инстинкта, с размеренным беганьем с былинками, над которым довлеет матка – власть. Казалось, он отверг все наши усилия стать ближе друг другу, как нечто опасное и вредоносное, расшатывающее прочные устои стабильности. Меня везде слушали с любопытством. И тут же забывали бесполезные им мысли о каком-то абстрактном самопознании.

Меня поражает способность живого мутировать. Кто в нем устремляет гены в новые состояния, до такого сверхуровня, когда инстинкт жизни прорывается в человеческое сознание? И оно ради самосохранения готово вылиться в любую форму социального поведения. Настолько приспособилось, цепляясь за жизнь и неистребимое размножение, что в основном оставалось живым и умирало естественной смертью. Войны и казни уносили сравнительно мало людей. Кроме, конечно, божественного гнева – чумы или трясений земли.

Сознание «нового гунна» под влиянием господствующего мнения вылезает в одну сторону, порой во что-то самое нелепое, и даже погромное, начисто забывая иные выходы. Погромность убеждений была обращена в нашу сторону. Больше того, я шкурой ощущал, что в толпе взыграл инстинкт старушки, подбрасывающей хворост в костер Джордано Бруно.