Иван Андрощук - Анатомия абсурда

Собственно говоря, то, что происходит в этой главе, нельзя считать стриптизом. Стриптизом называется публичное раздевание с музыкой и танцами. Ирина Реверанец раздевалась без музыки и без танцев. В перспективе она просто собиралась спать. И свидетелем её раздевания был только один человек, о котором она к тому же не знала. То есть это было скорее подсматривание, чем стриптиз.

Этого человека звали Назарий Хреново.

Итак, поскольку Ирина не знала, что за ней подсматривают, то раздевалась она без особого оптимизма. Она бы хоть подкрасилась, пластинку поставила, а так… А так она даже ревела и ругалась разными нехорошими словами. И раздевалась очень медленно. На одно платье ушло минут пятнадцать, хотя и снимать-то там было нечего. И всё это время за ней наблюдал Назарий Хреново. Он видел в этом эстетическое наслаждение. У него даже глаза горели – хоть этого никто не мог видеть. То есть он не работал на публику, а действительно испытывал эстетическое наслаждение.

Ирина раздевалась медленно по той причине, что при этом внимательно рассматривала каждый обнажавшийся синяк и называла разными нехорошими словами их авторов. Синяков ей насажали проститутки, которые решили работать под политических. Эти проститутки попытались шугануть Иру с её рабочего места, а когда встретили сопротивление, избили её ногами и пригрозили, что в следующий раз подпортят товар. Дело в том, что из-за участившихся пикетов Учреждения её место стало очень прибыльным: здесь иногда появлялись даже корреспонденты зарубежных изданий.

Мы не станем здесь передавать слов, которыми Ира клеймила своих обидчиц, ибо в нашем лексиконе пока не место таким словам. Хотя, собственно, почему не место? Почему подцеплённое у латинян "проститутка" мы употребляем даже в отношении наших политических противников, а его отечественный эквивалент – боронь Боже даже в прямом значении? Почему человек в наших текстах копулирует, совокупляется, трахается – почему он не может просто по-человечески… М-да. Что мы, животные какие-нибудь, или трахнутые? Почему под запретом оказываются слова, обозначающие лучшее, что есть в человеческих отношениях? И почему, наконец, романтически настроенный читатель благоговейно улыбается, когда лошадей поплёскивают по крупу, и приходит в истерическое негодование, когда встретит в тексте слово "жопа"? Что, у коней зады романтичней, чем у нас? Или у нашего человека не может быть жопы? Ну без секса еще куда ни шло, мы уж как-нибудь – почкованием там, или тиражированием, – но без жопы-то как?!

Тем временем Ирина продолжала раздеваться. Но всё-таки уж очень это было долго. Между правым и левым чулком Назарий даже успел вздремнуть. Зато потом не отводил глаз ни на минуту. С замирающим сердцем он смотрел, как Ира расстегивает бюстгальтер, как она бережно приподнимает и рассматривает груди. А когда нечаянная стриптизерша взялась за резинку панталон, Назарию перехватило дыхание от эстетического наслаждения. Но в последний момент Ира подошла к окну и задёрнула штору. Назарий Хреново разочарованно вздохнул и посмотрел вниз.

Ему оставалось пролететь каких-нибудь пятнадцать метров.

Пришло время вспомнить о Моне Шузмане по кличке Фарт, которого встреча с манекеном привела в психолечебницу с ярко выраженной феминофобией. Как вы помните, в стенах обители скорби Моня связал свою жизнь с медсестрой по имени Зоя.

Как муж передовой работницы, Моня имел в больнице определённые привилегии. Эти привилегии выражались в том, что он лежал в уютной двухместной палате образцового содержания. На время отсутствия соседей эта палата служила ему и Зое семейной спальней. Однако в последние дни в городе происходили всё более сумасшедшие события, больница была переполнена, и у Мони появился сосед. Это был Осман Аллахвердиев, шеф-повар ресторана "Казбек". Осман заболел сильным нервным расстройством: он не переносил вида закрытой посуды. В кастрюлях, чайниках, даже в ночной вазе – везде ему мерещились отрезанные головы.

В тот вечер Моня выпил слишком много чаю. Стаканов семь или восемь. Конечно, не следовало. Или, по крайней мере, надо было сходить перед сном. Поленился. Поэтому – сам виноват.

Итак, снится Моне сон. Сидит он будто на концерте знаменитой певицы. Музыка играет, певица песни поёт, все слушают, и Моня со всеми. Эстетическое наслаждение испытывает. А Монин сосед – солидный такой, шикарно одетый, с лицом соседа по палате – тот аж глаза закрыл, рот до ушей – вот как слушает. Моня потихоньку, потихоньку – и к соседу в карман. И в этот момент ему ка-ак приспичит! Вскакивает, протискивается, задевая носы и колени, бежит по проходу, мимо приседающей от хохота контролёрши, ищет глазами спасительную табличку со стрелкой, наконец находит, вниз, налево, ещё раз налево, вбегает, рвет молнию, ищет, ищет… ищет… "Манекен?!" – громом поражает страшная догадка. "Да, но ведь это… ведь это – я!"