Марина Ясинская: Настоящая фантастика – 2014 (сборник)

Когда я съедала бутерброды и выпивала первую чашку крепкого кирпично-красного чая, наступало время десерта. (Фруктового чая у дяди не было, но я не стала говорить этого маме – она могла выйти из транса и перестать брать меня с собой в город, определив к какой-нибудь очередной прыщавой и скучной до колик бэби-ситтерше.) Кстати, слово «десерт» дядя никогда не произносил, он приподнимал бумажную салфетку над вазочкой и говорил: «А тут у меня кое-какие сласти!» Меня тогда несказанно удивляло, что вазочка со «сластями» просто так стоит у дяди на столе и не убирается в стенной шкафчик. Уже будучи взрослой, я сообразила, что дядя жил один – не от самого же себя ему прятать «вкусненькое». «Сласти» у дяди были тоже необычные – не конфитюр, шоколад или конфеты, а золотой, плотно обсыпанный сахарной пудрой рахат-лукум, в котором вязли и начинали сладко ныть зубы; белый с орехами и яичным привкусом «просто лукум»; жирная, слоящаяся в руках, как глина, и поблескивающая драгоценными включениями подсолнуховых семечек халва. Я была из тех детей (больше того, из тех людей), которым нравятся яркие, насыщенные и контрастные вкусы: соленый до слез, сладкий до приторности, кислый до терпкости – тогда я впервые это поняла.

Однажды – в третье или четвертое посещение – дядя сказал с таинственным видом: «А тут у меня есть еще кое-что!» и извлек из духовки огромный лист, где на пергаментной бумаге покоилось нечто действительно невообразимое – огромный, разрезанный на аккуратные ломтики пласт то ли очень сладкого теста, то ли просто расплавленного сахара (до сих пор не знаю, больше никогда в жизни я не встречала ничего подобного), в который были, словно муравьи в янтарь, вплавлены распаренные сухофрукты – курага, чернослив, инжир (еще одно новое слово), сушеная вишня, ломтики вяленых яблок, груш и, кажется, дыни.

– В моем детстве это называлось «мазурек из баккалий», – сказал дядя. – Бабушка всегда пекла его, когда твой папа приезжал к нам на каникулы.

– А вы научите меня? – спросила я, увлеченно жуя «мазурек».

– Что? – удивился дядя. – А ты думаешь, я сам это пек? Нет, конечно, это женщина, которая здесь убирается по воскресеньям. Она изрядная неряха, говоря между нами, но готовить умеет. Почему-то деньги она берет именно за уборку, а готовит просто так, из симпатии. Хотя если вдуматься, своя логика тут есть.

Он помолчал, видно отдыхая от непривычно длинной речи, и вдруг спросил быстро и испуганно (не с наигранным испугом, как раньше, когда укладывал кильки на бутерброд, а с настоящим, хотя и хорошо скрытым страхом в голосе):

– Елена, а ты помнишь своего отца?

Не знаю, что меня больше удивило. То, что он назвал меня Еленой (не Леночкой, как отец, не Элли, как мама, не Хелиной, как в школе), или то, что он вообще заговорил на эту тему. Прежде взрослые никогда со мной об этом не говорили.

– Конечно, помню, – ответила я. – Он был добрый и сильный.

– А? О, конечно, конечно. Добрый – конечно. Странно… – Дядя уже не смотрел на меня, он говорил сам с собой. – Я никогда не понимал. Боря, он… Он как будто всю жизнь придумывал для себя задания – сложные, невыполнимые – и исполнял. При этом никто другой ничего не заметил бы. Это были такие… неочевидные вещи. Например, жениться на немке и остаться евреем… Да еще и русским евреем… Впрочем, уж тебе-то это точно неочевидно. Ладно, извини, это тебя действительно не касается… – Но, видно, какая-то мысль не давала дяде покоя. – Это, конечно, его дело, с кем жить и как. Но то, что он сделал с собой… Не знаю… Скажи, Елена, значит, ты не очень грустишь о нем?

Я хихикнула в чашку – сейчас он был прямо как фройляйн Штиль – наш школьный психолог. (Она просила, чтобы мы называли ее фрау Штиль, говорила, что так будет правильнее, что неприлично показывать, будто тебе есть дело, замужем женщина или нет. Но я все равно про себя называла ее фройляйн не потому, что она была не замужем, а потому, что она была сущим ребенком – какому еще взрослому человеку нравится играть с разноцветными бумажками и со специально нарисованными кляксами?) Эта фройляйн Штиль обожала как бы невзначай подкатываться с провокационными вопросами к детям, если считала, что они могут создать проблемы. Но я хорошо знала, что нужно отвечать в таких случаях.

– Я буду всегда вспоминать о нем, – сказала я. – Но он бы расстроился, если бы я была несчастлива.

– А ты счастлива? – спросил дядя.

Мне показалось, что он удивился. Я не знала, почему и что надо ответить, чтобы он был доволен, но на всякий случай продолжала отвечать ему так, как будто он был фройляйн Штиль: