В. Галечьян: Четвертый Рим

Обрадованные тем, что их наставник отстранился от тяжких дум, к отцу Клименту со всех сторон двинулись прихожане, окружая разошедшийся с приходом мальчика костер. Лишь одинокий буддист творил молитвы, да вновь захватив бутылочный осколок, вещал китаец Ван, представляя себя Лао Цзы:

— Жизнь человека между небом и землей похожа на стремительный прыжок белого коня через скальную расщелину: мгновение — и она уже промелькнула и исчезла. Стремительно, внезапно все появляются в этой жизни; незаметно, тихо все из нее уходят. Одно изменение — и начинается жизнь, еще одно изменение — и появляется смерть. Зачем же живые существа скорбят об этом? Зачем человеческий род горюет из-за этого? Ведь умереть означает лишь расстегнуть данный нам природой чехол, разорвать данный нам природой мешок, это лишь изменение и рассеивание жизненной силы. Духовное начало уходит, тело следует за ним — это действительно великое возвращение от бытия к небытию. Бесформенное переходит в обладающее телесной формой; обладающее формой снова переходит в бесформенное — эта смена рождения и смерти известна всем людям, но на нее не обращает внимания тот, кто близок к постижению дао . Об этом рассуждают многие люди, но тот, кто постиг дао , тот не рассуждает, ибо рассуждающий не постигает дао . Это и называется великим пониманием.

Китайца невольно поддержал бурят, наблюдая за огнем.

— Как пламя костра, то затухает, то снова вспыхивает, так же возникают и приходят живые существа, но тех, которые достигли нирваны, не увидят более.

Разрастающееся, казалось, прямо из воздуха пламя заполнило все пространство в центре церквушки. Сидящие по разные стороны костра уже не видели друг друга и в замешательстве оглядывались по сторонам, опасаясь быть поглощенными огнем. Прервали свои ритуалы китаец и бурят, и все многозначительнее становились шорохи, производимые человеческим дыханием, шуршанием крыльев поселившейся в церквушке вороны или любопытствующей мышью. Ибо всякая тварь, заскользнувшая сюда, имела право на жизнь. Отец Климент завершал последнее обращение к Предвечному, которого он почему-то искал в мальчике. Наступило время полной тишины.

В мгновение все головы вскинулись вверх и повернулись к восточной стене, но ничего не произошло. Взгляды буквально ощупывали таинственное место, не находя перемен. И тут возникло невозможное в темноте черное пятно и раздался голос, который шел не сверху, а откуда-то совсем рядом.

Всеобщее недоумение рассеял веселый смех отца Климента, радостно смотрящего на заговорившего чужими словами мальчика.