Павел Корнев - Р. П. Г.

— Я — русский, а не какой-то там обще-человек!

— И чем тут гордиться? Да пойми ты! В Европе еще с античных времен сложилось стойкое представление о том, что интересы индивидуума являются высшей ценностью! Главенство гуманизма, жизнь человека — высшая ценность, это оттуда. В России все было совсем иначе, там человек был человеку волком! Целью образовательной реформы изначально являлось ограждение ребенка от систематического влияния родителей, разрыв «цепи времен», остановка процесса бесконечного «повторения ошибок»! И ты сознательно отвергаешь путь, который проделало наше общество, ради чего? Мнимой гордости?

— Просто заткнись и веди машину, — потребовал я, морщась от боли.

Директор истолковал мою гримасу неправильно и продолжил свои увещевания:

— А твое увлечение религией? Разве может разумный человек всерьез рассуждать о том, что наш мир создал некий бог? Теория Дарвина тебя ни в чем не убеждает? Как можно быть таким ограниченным? Одумайся! Одумайся, пока не поздно!

— Нравится думать, будто сдохнешь и сгниешь в могиле, как кусок испорченного мяса? Думай. А я православный. Я верю в бессмертие души.

— Самообман! Надо брать от жизни все и не забивать себе голову всякой ерундой!

— Вот и бери. А мне не мешай жить, как хочу.

— Да что ты вообще знаешь о христианстве? Эти фанатики людей на кострах сжигали!

— Те, с кем я общался, были приличными людьми. В отличие от… — Тут впереди замаячил освещенный фонарями подсветки фасад Библиотеки, и я усмехнулся: — Про гетеросексуальность даже не начинай. Просто не люблю, когда меня всякие пидоры лапают. — И распорядился: — Поворачивай к служебному входу!

Директор как-то странно глянул на меня, обреченно вздохнул и съехал с дороги.

Ну наконец-то! Наконец-то я добрался до Библиотеки! И пусть даже придется подождать до утра…

Но тут электромобиль проехал во двор, и у меня вырвался невольный всхлип.

Библиотеки не было. Точнее, была, но от нее остался один лишь фасад.

Освещенный уличной подсветкой фасад. Фантик. Яркая обманка…

— Нет никакого архива, — мягко произнес директор, — и не было никогда. Данные воспитанников подлежат уничтожению, мы заботимся о неприкосновенности личности…

У меня слезы на глазах навернулись.

Нет никакого архива? Выходит, все зря? Все это зря?!

Был один лишь пустой треп? Самообман?

— Роман, послушай, никому ничего не известно о твоей семье, поэтому…

— Закрой рот! — крикнул я, сразу взял себя в руки и, сдержав рвавшиеся наружу рыдания, потребовал: — Переключи управление в режим обучения, быстро!

— Так нельзя!

— Ногу прострелю!

Директор повиновался, я качнул револьвером и приказал:

— Вылезай!

Сам выбрался следом, обошел электромобиль и указал стволом на багажник.

— Открой! — А когда глава центра выполнил распоряжение, велел: — Залезай!

Директор не сдвинулся с места, и пришлось нацелить револьвер ему в лицо.

— Быстро!

— Не надо, — попросил тот. — Если ты полагаешь себя христианином, то вспомни основу этого учения: «Возлюби ближнего, как самого себя!»

Я отступил на шаг назад и повторил команду:

— Залезай!

— Да нельзя же понимать все так буквально! — взорвался директор. — «Ближний» — это не расстояние…

— Просто, чтобы кровью не забрызгало…

Глава центра искушать судьбу не стал и, жутко скорчившись, кое-как уместился в багажнике; я захлопнул крышку, обошел электромобиль и уселся за руль. Бросил револьвер на соседнее сиденье и зажал лицо в ладонях.

И что теперь делать? Как быть дальше? И…

…и тут спинка сиденья неожиданно навалилась и придавила к рулю!

Директор изловчился просунуть из багажника в салон руку; сильные пальцы нашарили шею и стиснули горло, перед глазами все поплыло, и стало невозможно сделать вздох.

Я захрипел, попытался высвободиться — безрезультатно.

— Отпусти! — просипел из последних сил, но без толку.

Тогда дотянулся до револьвера, прижал курносое дуло к обшивке сиденья и выжал спуск.

Хлопнуло неожиданно глухо.

Хлопнуло, и сразу ослабла хватка стиснувших шею пальцев, а салон заполонила кислая вонь пороховых газов.

И тогда воспоминание о семье, о заветной комнате с высоченным шкафом и прямоугольником залитого солнечным светом окна, посерело и умерло.

Мне оказался уже знаком этот запах. Ровно так же пахло в тот далекий день, когда меня забрали в систему.

И тогда, и сейчас пахло порохом и смертью.

И я как-то сразу понял, что у меня нет прошлого.