Валерий Губин: Вечное невозвращение

Посетившее видение сильно взволновало Макарова, не иначе как его роман начал жить самостоятельно и весьма своеобразно действует на него. Ночью, выйдя на кухню покурить, он решил, что природа везде одинакова: море или подмосковный лес — это все внешние, несущественные различия. Несущественные не только для самой природы, но и для человека, которому однажды, хотя бы на миг, удалось почувствовать в ней нечто большее, чем то, что обычно дано нашим чувствам. Это нечто приоткрывается, когда мы осознаем себя частью природы. Может быть, это звучит банально, все и так знают, что человек — часть природы. Но на самом деле большинство, сознательно или бессознательно, полагает, что природа — это одно, а я — другое, я отличен от всего окружающего, я сложнее и выше всего в природе. Я стану ее частью, когда умру. Но мертвое не часть природы, а часть какой-нибудь части или часть части какой-нибудь части, частицы. Только живой, очень живой человек может быть частью природы. Живой — это тот, кто живет еще чем-то помимо своего повседневного существования, и это «помимо» часто составляет его основное дело. Верующий, например, — это очень живой человек.

Она появилась ровно в семь часов и по тому, как шла, словно по хрупкому льду, робко, но одновременно с какой-то отчаянной решимостью ставя ноги, Макаров понял, что нет у нее никакого мужа-профессора, ни детей, а если даже и есть, то они уже давно не играют никакой значительной роли в ее жизни — муж намного старше ее, часто болеет и все время брюзжит, а дети уже совсем взрослые.

— Как я рад, что вы пришли! Я, честно говоря, не надеялся, вы так строго разговаривали со мной по телефону.

— Как я могла не прийти, если все уже написано в вашем романе?

— Это замечательно, что вы приняли мой роман всерьез! — Он взял ее под руку, и они пошли от метро вниз по улице.

— Я не хотела приходить, но что-то случилось со мной вчера и до сих пор продолжается. Я вдруг вспомнила вас, наши танцы в клубе, бесконечно долгие прогулки до моего дома и даже разговоры. Вы про это написали?

— Да, конечно.

— Ну, видимо, я стала частью вашего романа и больше не существую сама по себе. Это же с ума можно сойти — я вспомнила, что рассказывала вам о том, как наш завуч влюбился в меня и не дает проходу, а вы грозились зайти и крупно поговорить с ним.

— Он был латыш, и его звали его Август Романович?

Она поежилась.

Они пошли через сквер. По краям дороги стояли высокие ели, перемежаемые бюстами космонавтов. Понемногу темнело и становилось неуютно и сыро.

— Может быть, вы стараетесь написать хороший роман, а выходит потусторонняя чертовщина. Вы сумели вызвать к жизни то, что давно уже умерло. Когда вы не пошли меня провожать, я на следующий день выкинула вас из головы и больше никогда не вспоминала. Никогда! Может быть, ваш роман — опасное мероприятие?

— Наш роман.

Она остановилась, внимательно, долго посмотрела на него.

— Того, давнишнего я совсем не помню. Интересно, каким вы тогда были?

— Мне тоже интересно. А что касается романа, то я думаю, что это очень опасное дело, но вместе мы сможем прорваться.

— Почему именно со мной? У вас есть близкие люди, может быть, даже любимые.

— Не знаю, так в романе написано.

— Куда будем прорываться?

— В другую жизнь.

— Эта вас совсем не устраивает?

— В каком-то смысле ее уже нет, этой жизни. У меня такое ощущение, что мы уже умерли и только по инерции продолжаем ходить, есть, работать. Остатки той силы, что была в нас или, скорее, в наших предках, поддерживают в нас иллюзию жизни, очень явственную иллюзию. Мы подошли к самой границе и либо пробьемся в другую жизнь, либо исчезнем.

— Вы это серьезно?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что это совсем несерьезно. Серьезно — когда светит солнце, наливаются яблоки, когда иду рядом с красивой женщиной, такой, как вы. Видите вон то кафе? Там очень уютно и по вечерам даже танцуют. Сядем у окна и будем ждать до вечера.

Во все века люди стремились к другой жизни, ибо эта их никогда не устраивала. Сотни мудрецов говорили о другой жизни, которая иногда, в краткие минуты нашего существования, открывается нам — в минуты любовного экстаза, творческого озарения. Сотни монахов искали эту жизнь в скитах, в пустыне, истязали плоть, молчали десятилетиями, ослепляли и оскопляли себя, лишь бы оторваться от этой жизни и заглянуть в другую, где можно ощутить благодать, услышать Бога, увидеть что-то такое, что потрясет и перевернет душу. Все религии, по сути, об одном — о другой жизни и условиях перехода к ней. И все философии о том же. И роман хорошо бы назвать «Другая жизнь», но только есть уже роман с таким названием и даже фильм по нему поставлен.