Валерий Губин: Вечное невозвращение

Однажды он прилег после ужина и не нашел в себе сил встать. Не пошел и на следующий вечер. В третий вечер вместо него, спросив, правда, разрешения, пошел Ковтун — маленький прыщавый хохол. Утром за завтраком, похохатывая, рассказывал, какие они позы принимали вместе с училкой.

— Врешь ты все, гад, — сказал Макаров, но в душе ужаснулся: а вдруг правда? Больше он ее никогда не видел, а через неделю они уехали в Москву. И «девочка в руке», бесплотная тень, забылась, канула куда-то в глубины памяти. И зачем он потревожил ее сейчас?

Вообще-то с девочками из прошлого лучше не встречаться. Три года назад они решили собраться по поводу двадцатилетия окончания факультета. Собрались почти все, и, войдя в комнату, Макаров испытал небольшое потрясение. Девочки жили в его сознании такими, какими они были двадцать лет назад. А тут сидели полные или высохшие до морщин дамы, показывали фотографии детей, говорили о своих мужьях и дачах. Позвонили в дверь, кто-то опоздал, Макаров пошел открывать — на пороге стояла большеносая женщина в очках с толстыми стеклами.

— Вам кого?

— Ты, наверное, меня не узнаешь, Макаров? — без всякой обиды сказала она. — Я Надя Архипова.

Три дня у него на душе было грустно, и он снова отчетливо чувствовал текущую сквозь него реку времени.

Незаметно подошла осень. Макаров бежал под дождем к автобусной остановке, потом ежился, как будто был голым среди сдавивших его мокрых плащей, и все шептал про себя: «Из глубины взываю к Тебе…» И тут он вдруг почувствовал, что его роман начался, уже несколько дней как начался, хотя он еще не написал ни строчки. Что-то стало равномерно и неуклонно разматываться в нем и влиять на его жизнь, правда, еще почти неощутимо. Что-то должно было случиться в самое ближайшее время, но пока жизнь текла своим чередом: работа, дорога, дом…

И наконец случилось. Он встретил «девочку в руке» в кафетерии при магазине, возле Сокольников. Она выпила свой кофе и задумчиво жевала булочку, глядя в огромную, запотевшую от дождя витрину. Когда она наклонялась над столом, волосы падали слева на лицо, и она откидывала их рукой. Больше всего его испугало то, что она почти не изменилась. Ведь ей, как и ему, сейчас за сорок. Хотя, конечно, изменилась, но как-то количественно — стала чуть выше и чуть полнее.

«Ты же не помнишь ее лица, — сказал он самому себе, — да нет, нет, я твердо уверен, что это она. Я начал писать роман, вызвал ее, вот она и появилась».

— Простите. — Макаров подошел к ней. — Мы не знакомы?

— Давно знакомы, — мельком взглянув на него, сказала женщина и отвернулась.

— Простите, ради Бога, но я совершенно серьезно. В шестьдесят втором вы работали в деревне Крючково, сорок километров по Можайке? Учительницей?

Она повернулась, опять взглянула на него, но по-прежнему без интереса.

— Работала, кажется.

— А я был там студентом на картошке, мы с вами танцевали… Потом я вас провожал несколько раз.

— Ну и что?

— Да нет, ничего, просто все это так неожиданно, я совсем недавно вас вспоминал.

— Что-то не припомню, студенты к нам каждую осень приезжали.

— Ну да, все они, наверное, перепутались в вашей памяти. Меня зовут Макаров Валерий.

— Не помню.

— А Сашу Ковтуна помните?

— Нет.

Макаров не знал, что еще спросить. Она достала помаду и начала красить губы, собираясь уходить. Макаров ощутил приступ отчаяния.

— Скажите ради Бога, вы танцуете фокстрот?

Она снова посмотрела на него, на этот раз более внимательно.

…Макаров однажды решил, что живет трудно и неудачливо из-за разбитого зеркала. Когда-то было большое зеркало, называлось оно Россией, или русской культурой, или русской душой. Можно было быть блестящим гвардейским офицером, жуликоватым купцом, даже юродивым на паперти — ты все равно отражался в зеркале. Если ты, к примеру, юродивый, то в зеркале за тобой видна была церковь, потом город, потом вся огромная страна, и все это органично обрамляло тебя и придавало тебе смысл и значимость. А потом это зеркало разбилось вдребезги на мелкие кусочки, и у каждого остался маленький зазубренный осколочек, в нем почти ничего не было видно, как в том кошмарном сне, когда он вообще не отражался в зеркале. Увидеть в таком осколке что-нибудь действительно серьезное — свыше человеческих сил. «Мой роман, — думал Макаров, — будет такой сверхчеловеческой попыткой создать из кусочка зеркало, или хотя бы подобие его. Можно бы и назвать роман „Зеркало“, жаль, что уже есть знаменитый фильм».