Игорь Поляков - Доктор Ахтин

Если это сокращенные до одной буквы имя и фамилия, то чьи и почему первая буква меньше второй? Было бы наивно полагать, что убийца даст им шанс. Эти буквы могут означать все что угодно, и еще предстоит поработать над этим.

И еще один нюанс на обоих комплектах снимков. Убийца, обмакнув палец в кровь жертвы, обвел контур головы у каждого из убитых. И это тоже заставляло задуматься — если убийца знал, что жертвы инфицированы вирусом иммунодефицита, то было бы уж очень беспечно с его стороны так рисковать, пусть он и был в перчатках. Или, если он так смело обращается с кровью жертв, может, убийца сам инфицирован? В этом случае, ему бояться совершенно нечего. И тут вырисовывается мотив — месть. Может, эти двое каким-то образом повинны в том, что убийца получил вирус? Но зачем тогда убийство из мести обставлять такими странными ритуалами?

Мда, пока только масса вопросов и расплывчатых предположений. А фактов — ноль.

Иван Викторович вздохнул и, сложив снимки по стопочкам, убрал их в стол. Взяв телефонную трубку, набрал номер лаборатории и, услышав голос в трубке, сказал:

— Эльвира Николаевна, здравствуйте.

— Конечно, как обычно, по делу. Есть что-нибудь по двум последним случаям?

Он слушал, что ему говорили, и мрачнел на глазах.

— Да, Эльвира Николаевна, вы меня не обрадовали. Что ж, спасибо и на том.

Капитан Вилентьев положил трубку и снова вздохнул. Те отпечатки пальцев, которые они смогли собрать на местах преступлений, принадлежали убитым и их родным. Никаких лишних отпечатков, хотя было бы глупо изначально считать, что убийца оставит улики. На нем были перчатки, когда он кровью рисовал контур вокруг голов жертв.

Никто из соседей ничего не слышал. Никто никого и ничего не видел. Дверные замки не сломаны, а, значит, жертвы сами впустили убийцу. Никаких следов, никаких улик, словно преступление совершил невидимка.

Зацепиться не за что, и это больше всего угнетало капитана Вилентьева.

Мать пятнадцатилетней девочки все-таки достала меня. Она сидит напротив меня в приемном отделении и говорит, что они с дочерью отказались от операции, хотя доктор-нейрохирург говорил, что у них нет другого выхода. Она говорит, что подписала в нейрохирургии отказ от операции, потому что знает выход. Она показывает на меня рукой и говорит, что только я могу им помочь и столько уверенности в её голосе, что я понимаю — она не отступит.

Я спрашиваю, где девочка. И смотрю поверх её плеча, выглядывая в коридоре фигуру пациентки. И не вижу, а женщина говорит, что девочка сейчас сидит на лавочке в больничном дворе. Она говорит, что у дочери в последние дни стала очень часто болеть голова, и что она значительно лучше чувствует себя на воздухе. Я киваю и иду к выходу.

Зажмурившись от яркого солнца, смотрю на двор. В тени раскидистого тополя на лавочке сидит девочка — голова опущена, глаза закрыты, руки сжимают дерево лавки, ноги скрещены. Я иду к ней, преодолевая освещенное солнцем пространство, и сажусь рядом.

Даже в тени мы оба не можем спрятаться от солнца, которое нестерпимо ярко занимает всё небо. Окружающие нас здания окрашены в светлые отражающие солнце тона.

Мы молчим некоторое время: я смотрю на входную дверь в приемное отделение, где мать девочки стоит, переминаясь с ноги на ногу, пребывая в раздумье — подойти к нам или нет. Девочка сидит неподвижно в той же позе, словно не замечая меня.

— Сильно голова болит? — спрашиваю я.

И, не получив ответ, говорю через пару минут:

— Я сейчас на некоторое время избавлю тебя от этой боли.

Положив пальцы на затылок, я чувствую пульсирующую боль, которая не дает девочке нормально жить. Через некоторое время, убрав руку, я смотрю на лицо девочки.

Она открывает глаза и смотрит вокруг так, словно видит этот мир впервые.

— Посмотри на меня, — говорю я.

Она поворачивает голову.

Я вижу в глазах — она изменила свое будущее. Еще не совсем так, как я бы хотел, но уже очень неплохо. В сознании оформился образ, для которого она готова жить. Её первая любовь останется с ней навсегда, став светлым пятном в жизни. Она уже сейчас способна прощать, вырвав с корнем ненависть, которая растет в душе. Но — её хватит только на пятнадцать лет. Далее мрак, в котором она будет пребывать последние годы жизни.

И хотя прогресс есть, я понимаю, — еще рано. Ей еще надо умереть в своем сознании.

— Тебе лучше? — улыбаясь, говорю девочке, по-прежнему, глядя в глаза.

Она кивает, словно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, еще не веря, что боль ушла.