Иван Сербин - Собачий Рай

Осокин наклонился, ухватил Наташу за обе руки и одним рывком втянул на стеллаж. Пес прыгнул, но жуткие челюсти сомкнулись, схватив пустоту. Звук при этом был такой, словно защелкнулся медвежий капкан.

— О боже мой… — причитала Наташа. — О господи, как я испугалась…

Ее трясло. Стеллаж ходил ходуном.

— Тихо, тихо, тихо… Все уже позади. Ч-ш-ш-ш-ш-ш… Успокойтесь, — сказал Осокин, усаживая ее на перегородку и гладя по волосам. — Успокойтесь! И не вздумайте закатывать тут истерику, иначе мы оба свалимся вниз и пойдем на ужин этой скотине. Другу человека.

Наташа задохнулась, судорожно втянула воздух, всхлипнула и внезапно залилась слезами.

— Это… Это собака? — спросила она, шмыгая носом и прикрывая лицо рукой.

— Да, это собака, — подтвердил Осокин. — Питбуль. Взбесившийся питбуль.

Он уже пожалел, что отказался от услуг охраны на сегодняшний вечер. Четверым вооруженным мужчинам ничего не стоило бы застрелить пса. Но… в любом случае охраны не было. И вот теперь он сидел на верхушке стеллажа, а рядом с ним — напуганная до смерти, дрожащая слепая девушка.

Осокин наклонился вперед и заглянул в проход. Питбуль сидел на полу, почесывая ухо, и озирался. Похоже, он разом потерял интерес к ускользнувшей добыче. Но это ничего не меняло. Они будут вынуждены сидеть здесь, пока кто-нибудь не придет на помощь. Спуститься вниз означало верную и страшную смерть. Кто как, а он, Осокин, не собирался испытывать судьбу дважды. Им и так жутко повезло. В отличие от того мужчины на стоянке, они все еще живы.

— Ничего, — сказал Осокин, прижимая к себе Наташу. — Ничего. Скоро приедет милиция. Я думаю, им уже позвонили. Через пару минут они пришлют наряд с автоматами и все закончится.

Во всяком случае, он хотел в это верить.

С годами привыкаешь ко всему. Никакие отпуска, отгулы и ежедневные вечерние прочтения добрых и умных книжек от этого не спасут. Про газеты и телевизор можно даже не говорить. Это не отдых, а садомазохизм в натуре. Люди смотрят телерепортажи, как фильмы ужасов, чтобы пощекотать нервы. Их жизнь скучна и однообразна. Утром на работу, вечером с работы. Новый год, Двадцать третье февраля, Восьмое марта, первое апреля, день рождения, Новый год… Раз в два года — театр, раз в три — кино. Утром бутерброд с вареной колбасой, вечером — полуфабрикатные шницели с макаронами или полпачки пельменей. По выходным — пиво, друзья, футбол, все тот же бесконечный телевизор или «козел» во дворе за дощатым столом на фоне колышущегося под ветром свежевыстиранного постельного белья. Чумазый сопляк, ползавший по полу в ползунках, вырастает и начинает посылать подальше. «Спасибо» — только когда в очередной раз приходит за деньгами. А так — «предки», «родаки», «комоды», «черепа». Тоска. Жизнь утекает между пальцами, как песок, минута за минутой, день заднем, год за годом. Оглянуться не успел — выпал последний зуб и котлеты сменились тарелкой «Геркулеса». Жена сморщилась и поседела, «сопляк» перестал заглядывать, поскольку денег теперь не допросишься. И уже ничего не хочется, потому что понимаешь: все, край. Осталось совсем чуть-чуть, а дальше…

Об этом думал лейтенант Андрей Михайлович Волков, глядя на начальника отделения майора Мурашко и слушая вполуха доклад о проведенных за день «мероприятиях», который делал сержант Журавель. Да, в общем, ему и слушать-то было без надобности. Он и так знал, что выпал им полный ноль. Якобы пропавший оказался жив и здоров. Даже до банкира дорос. Вот что значит вовремя от бабы ушел. У него тоже — одни «бобы». Никто, понятное дело, ничего не видел, не слышал и не помнил. Впрочем, он, Волков, на успех и не рассчитывал. Шутка ли, полгода прошло. Люди же — наукой доказано — подробно помнят о произошедшем в течение получаса. Через пару часов, если надобность в воспоминаниях не возникает, забывают мелочи. Через неделю — часть существенных деталей. Через месяц — все. Мозг освобождается от ненужного хлама — таково защитное свойство человеческой психики. Так что ему сразу было понятно — «пустышку» они тянут.

Мурашко сидел в кресле, за столом. Волков и Журавель — чуть в стороне, у стены, на стульях с мягкими красными сиденьями. Точнее, Волков сидел. Журавель же на протяжении всего доклада стоял.

Майор слушал без внимания, утопив нижнюю половину лица в мосластой ладони, глядя даже не на сержанта, а сквозь него и почти не моргая. Думал о своем, совершенно не относящемся к делу. О высоких сапогах жене, из ЦУМа, за две пятьсот. О шубе для дочки… Тут пять, а то и все шесть тыщ придется выложить. А что делать? Девчонка-то подрастает, из старой дубленки совсем выросла… Руки уж почти по самые запястья из рукавов торчат, хоть наручники надевай…