Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Обойдя вокруг холма, он убедился, что от огорода (с которым была связана часть его задания) не осталось и следа, если не считать таковым более густой подлесок, разросшийся на его питательных почвах. В качестве финального завитка под отчетом оставалось собрать желуди с таинственного дуба над могилой: трудность состояла в том, что ровесников-дубов в поле зрения было как минимум четыре, а могилы, напротив, ни одной. В качестве компромисса решено было собрать понемногу желудей от каждого дерева, уповая, что хоть под одним из них могила точно бы отыскалась. Поскольку пакеты для материалов остались в негостеприимной деревне, пришлось распределить их по карманам, отчего Никодим сам себе напомнил незадачливого героя американской гангстерской фильмы: какого-нибудь нечистого на руку бутлегера, которого разочарованные коллеги деловито шпигуют попавшими под руку грузами перед тем, как опустить его на дно Гудзона. С прилагавшейся к этому образу новосветской практической сметкой он добавил в подарок от фирмы несколько перезимовавших ягод можжевельника и пару шишек крупной ели, которая с некоторой натяжкой могла считаться одной из местных доминант. По крайней мере, росла она достаточно близко к бывшему дому и была его значительно старше, так что бывшие обитатели, скорее всего, должны были ее вспомнить. Башню, которая отдельно значилась в условиях его командировки, он среди руин опознать не смог: вероятно, заказчик сам не способен был вообразить, до какой степени оказалось разрушено его родовое гнездо, — в любом случае, фотографии (если они получились) должны были его в этом убедить.

Он отправил кодак в карман и, стараясь ступать по своим же следам, вышел обратно на тропинку. Чувствуя себя отчасти индейцем, скрывающимся от передовых отрядов врага, он прислушался к доносящимся со стороны Шестопалихи звукам: ничего похожего на шум погони не было. Впрочем, он тут же себя и осадил — культурная традиция предусмотрела основные жизненные ситуации, накрепко предписав им внешние формы, так что погоня непременно подразумевала бы стук копыт, лай собак, азартные крики и выстрелы в воздух, тогда как для этого конкретного случая хватило бы двоих пеших мужичков с голыми руками: даже при таком перевесе сил Никодим вряд ли стал бы сопротивляться. Но не было слышно и шагов, так что он повернулся и двинулся прочь от деревни, время от времени проверяя на ходу кодак и бумажник: род особенной похлопывающей неврастении, берущей, очевидно, начало в тех временах, когда выйти из пещеры без каменного топора и палки-копалки было бы смерти подобно.

Туман полностью исчез, изгнанный повисшим над горизонтом солнцем. Птицы, эффектной кодой окончив утреннюю ораторию, разлетелись по хозяйственным делам; паук-вязальщик вылез из ночного укрытия и принялся за свою парадоксальную паутину, сквозь естественное отверстие в которой мог бы, кажется, пролететь и голубь — но его не миновать было заранее обреченной караморе, которая, еще не зная о том, также поднималась из своего дальнего укрытия и медленно плыла по воздуху навстречу неминуемой гибели. Впрочем, все эти линии жизни были безнадежно спутаны Никодимом, который, не заметив, смял паутину (блестевшую, между прочим, алмазными капельками быстро высыхающей росы). Конечно, он, стихийный адепт ахимсы, помиловал бы восьминогого (приговаривая тем самым комара), но невнимательность его имела уважительные причины: вдали, сквозь болотистое редколесье, он заметил станцию.

Она выглядела так же, как и большинство российских станций, где останавливались ежедневно пригородные поезда: короткая бетонная платформа, лесенка с двух сторон, деревянный настил для перехода путей и будочка или навес, чтобы укрыться от зноя или снега. В какой-то момент железнодорожная фантазия исчерпалась, и называть их обычно стали не по имени ближайшей деревни (иногда, впрочем, никакой деревни и не было), а числительными — такой-то километр, так что пустая комбинация цифр приобретала вдруг для регулярных пассажиров особенное значение, налившись случайным отраженным светом. Строили их сразу на века, из кирпича и бетона, так что недолгое забвение ничем не грозило внешнему виду, но Никодим все равно удивился, что смотрится она так, как будто вот-вот к ней подойдет поезд.

Приблизившись, впрочем, он обнаружил, что кое-какие признаки запустения все-таки есть: во-первых (на это он обратил внимание сразу), рельсы были ржавые, то есть движение по этой линии действительно было прекращено. Кроме того, на станции отсутствовала вывеска с названием: с обеих сторон платформа была увенчана двумя проржавленными шестами, на которых, очевидно, прежде крепилась табличка, — и обе они были обломаны. Произошло это благодаря наивному деревенскому вандализму (который, между прочим, отступил перед весьма хлипко выглядящей — и при этом нетронутой — будочкой-укрытием) или, напротив, табличка была снята железнодорожным начальством при последнем рейсе, как полковое знамя, опускаемое в знак капитуляции, — было непонятно. Да, в общем, и не так важно было название: гораздо существеннее казалось понять, в какой стороне оставался Себеж.