Ксения Сергеева - Ткач

— Ты знал, что в одном из эфиров есть существа, которые считают, что если долго смотреть на снег, то появляется ощущение полета?

— Совсем не исключаю, что так может быть на самом деле.

— Только нам совсем не обязательно смотреть на него, чтобы взлететь…

— Ты как всегда прав. И твоё уточнение тоже уместно… Нам — необязательно.

Братья улыбнулись — и поёжились. На вершинах гор Эртеи было холодно. Скалистые отроги мерзли на ветру, но всё еще сражались с облаками, поминутно взрезая пушистую плоть вторженцев в царство камня. Взойти на Арифилон куда проще, чем находиться на его пике. Гора каждую секунду порывалась сбросить лишний груз, швыряя пригоршни снега в лица, сбивая с ног шквалистым ветром, коварно вздыхая трещинами. В этом безлюдном эфире царил Арифилон и его братья, и они не собирались разделять власть с кем бы то ни было.

— Мне кажется, нам пора. Эртея не любит гостей, — Сид не моргая смотрел, как снежинки просачиваются сквозь его ладонь теплыми каплями, а затем вновь замерзают и, подхваченные ветром, уносятся прочь.

— Не люблю это место, — пальцы Фина погрузились в скальный отрост, пытаясь хоть сколько-нибудь успокоить Арифилон, как собаку, которую гладят по шерсти.

Сид только вздохнул и покачал головой, глядя на брата. Эртея была создана так давно и так давно привыкла существовать своим законом, что вряд ли услышит что-либо, кроме собственных сокрытых в горах сил. Эфир, созданный нахлестом еще двух, никогда не бывает мирным. Праотца это вряд ли заботило, когда он выстраивал тюрьму. Втайне Сид восхищался его силой, явно — ненавидел и вполне осознанно желал изничтожить Эртею как последнее напоминание о том, кто создавал эфиры. Ведь только в заключении понимаешь, насколько сильна воля правителя, на свободе ты веришь, что её попросту не существует. Горы Эртеи проводили право властелина эфиров на наказание любого, кто ослушается. Только вот наказание здесь равнялось казни. Смерть превращала узников во всё новые и новые утёсы, братья Арифилона множились, превращаясь в армию послушных Праотцу глыб без чувств, без снов, без жизни, которые можно было бы отнять — армия Эртеи всегда побеждала.

Фин неспешно подошел к брату.

— Кажется, наш ход вряд ли будет предсказуем.

— Я тоже так думаю, — Сид смотрел в глаза своему отражению. Близнец приподнял правую бровь, Сид — левую: старая игра в зеркало, излюбленная с детства. — Увидимся, брат.

— Не сомневайся.

Ладонь к ладони. Медленно просачиваясь в естество друг друга, ломая энергию затвора, братья покидали Эртею. Если бы Смотритель оковал их одним потоком, то ничего бы не вышло, но стражник недоглядел, не заметил, что тут же оценили близнецы, радостно улыбаясь друг другу в первый и последний день их заключения.

Её сыновья всегда были так непослушны. Одинаковы, но в то же время так различны. Непредсказуемы. Где их теперь искать? Что выдумали, наглецы? Стоило ведь совсем немного потерпеть. Она слишком хорошо их воспитала, Арифилон не сломал бы их даже спустя годы. Гнев отца ослаб бы, рано или поздно его истончила бы её любовь и мягкие речи — он освободил бы обоих, обласкал милостями, простил. Сейчас же Мидар рвал в клочья её тело, словно, убивая её, мог отомстить непокорным… и непокоренным. И кто знает, кто больше повинен в том, что дети получили такой характер: мать или отец.

— Хватит или еще? — ударов хлыста Анта уже не чувствовала, слышала лишь визг разодранного воздуха, тяжелое дыхание супруга, его ненависть и злобу, кишащие вокруг болью.

— Еще, — Анта знала, молить о пощаде совершенно бессмысленно. Мидар не из тех, кто отпускает. Мидар должен излить всё в наказание, иначе не устоят эфиры, разрушится полотно единства. Пусть уж лучше претерпит она, чем миллионы ни в чем не повинных.

А Мидар всё замахивался. Снова и снова, пока не проступили белые позвонки, а струйки крови не омочили носки его сапог.

— Уведите, — он брезгливо отбросил хлыст, устало опустившись на мраморный пол. Если сейчас взглянет на жену, то взвоет и убьет себя: так любить невозможно. Её исцелят. Её взгляд прояснится, и серебро волос снова будет ласкать его обнаженную кожу. Она вечна. Он смертен. Отчего любовь ядом сочилась сквозь всю их жизнь. — Прочь!