Кирилл Григорьев - Галатея

Она улыбалась кому-то и призывно махала рукой. Снимок был сделан, несомненно, в Анталии и махала она, наверняка, Андрюхе за кадром. Летом, по настоятельной рекомендации Максима, они туда ездили.

Андрей тоже взглянул на фотографию, и лицо его потеплело.

— Жрать хочешь? — коротко спросил Максим.

Андрей почесал затылок, не выпуская сигареты из рук, неохотно отводя взгляд от фотографии.

— Не-а… — протянул он. Мысль о еде ему, очевидно, сегодня еще в голову не приходила. — Не хочу пока. А что?

— Когда ты ел в последний раз? — не отступал Максим.

Андрей приложился к бутылке, вновь окуная свой блуждающий взгляд в голубые просторы Средиземноморья.

— А что? — буркнул он.

— Слушай, — Максим ощутил зарождающееся глубоко внутри раздражение, — ты, что — умник?

— Почему это я — умник? — переспросил Андрей, и в голосе послышалась заинтересованность.

— Только умники отвечают вопросом на вопрос, — объяснил Максим. — Повторяю, когда ты ел последний раз?

Андрей оторвался от фото, поставил бутылку на стол, несколько раз затянулся сигаретой, недобро прищурив правый глаз на Максима, и вдруг рука его мгновенно исчезла в ворохе бумаги. Что-то осыпалось там, внутри, в глубине, и Максим непроизвольно отпрянул. В нескольких сантиметрах около его носа, со свистом рассекая воздух, пронесся короткий дротик и вонзился с хрустом в портрет многострадального Гейтса.

— Ага… — удовлетворенно произнес Андрей, вновь на ощупь найдя бутылку.

Максим посмотрел на портрет. Дротик торчал из переносицы.

— А… — махнул рукой Андрей. — Ты что-то спрашивал? Извини, перебил…

— Да… Так, когда ты ел в последний раз? — повторил Максим, косясь на портрет. Ему стало неуютно.

Андрей задумался. Выглядел он, все-таки, очень плохо.

— По-моему, три дня назад, — неуверенно произнес он. — Тогда… — что-то в лице его дрогнуло. — Утром того дня в последний раз.

— Слушай, — как можно мягче сказал Максим. — Может, хватит, а? Хорош убиваться, ладно? — Андрей внимательно его слушал. Даже курить перестал. — Ну, бросила тебя баба, что ж такого? — продолжал Максим, ощутив прилив вдохновения. — С кем не бывает? Глянь, до чего себя довел… Грязный, зарос весь, воняет от тебя, как от скунса… Комнату в помойку превратил… Пойдем, пожрем, как люди… Будет на твоем веку еще куча баб. Да и Наталья твоя, господи… — Максим поднял взгляд на друга, и вдруг острое ощущение ошибки пронзило его. Что-то было не так. Что-то не то он говорил. — Подурит, подурит — и вернется… — по инерции еще продолжал Максим, а глаза Андрея странно и быстро темнели. — Еще ноги тебе целовать будет, чтобы взял ты ее обратно…

Внезапно странный звук оборвал его. Звук исходил от Андрея. Уродливо искривив рот, он засмеялся, словно залаял. Максим даже не понял вначале, что это смех. Андрей раньше так никогда не смеялся.

Его тонкие искусанные губы задергались, а рука с сигаретой мелко, неприятно задрожала.

— Так… — задыхаясь, пролаял он. — Так ты не знаешь?… Вернется?… Она — вернется?… Ха… ха… Откуда? … Ха… Ну, рассмешил… Ха… Она — вернется… — плечи его заходили ходуном. Максим с ужасом следил за ним. — Она… Ха… Ну, ты и клоун… Откуда она вернется, Макс? … Откуда? … — голос Андрея звучал надтреснуто, а из горла вырвалось что-то очень напоминающее сдавленное рыдание. — С кладбища? Оттуда вернется, да? С участка номер двести тринадцать? Три дня назад я ее похоронил там, Макс. — он поднял к лицу скрюченные пальцы, смотрел на них, будто видит в первый раз. — Вот этими руками я кидал замерзшую землю на крышку ее гроба… Понимаешь, Макс? И куски земли гулко падали вниз, Макс… Я падал вместе с ними… — рыдания душили его, и голос вибрировал. — Она уже не вернется, Макс, никогда… Никогда больше… Будет ноги мне целовать! … Да я бы сам кому хочешь их вылизал бы, только бы она вернулась… Или… — взгляд Андрея метнулся к Максиму и взгляд этот был почти безумен. — Или ты что-то знаешь? Скажи мне, Макс! — почти заорал он. — Когда она должна вернуться?! …

Максим не помнил толком, как оказался на улице. Он очнулся от холода и обнаружил, что стоит по колено в снегу, без дубленки, без шапки и ботинок. На ногах оказались Андрюхины домашние тапочки, уже мокрые от снега.

Максим дрожал. Не от холода на улице, а скорее от холода внутри. Какой же я идиот! Дурак! Круглый дурак! Успокоил друга! Помог, черт!

Он поднял голову и в окне четвертого этажа увидел Адрюхину маму, с удивлением наблюдавшую за ним. А из соседнего окна на промерзшую улицу поплыл, набирая силу знакомый тоскливый голос: