Глен Дункан - Последний вервольф

Огромные невидимые ладони взяли мою голову и начали бесцеремонно крутить в разные стороны, словно тот китайчонок, хулиган из школы. Это была какая-то нелепая магия, и с каждой секундой она становилась все более пугающей. Мой волчий близнец не хотел ждать. Он слишком долго томился без тела. Нижняя часть превращалась мучительно медленно, испытывая его терпение и мой болевой порог. Череп сдавило как тисками, и кишечник тут же разрядился струей горячего дерьма. Это все еще был я, это был уже он, и мы смотрели друг на друга, понимая, что все зависит от того, удастся ли нам сомкнуть этот разрыв. Слияние было неизбежно, два берега должны были столкнуться, чтобы из мы получилось я , но право выбрать момент для атаки принадлежало не мне. Делай как говорю. Сделаешь, как я — большинство его мыслей в ту пору были скручены животным нетерпением, отчаянной звериной нуждой. Они пылали в моем мозгу раскаленными углями. Я знал, чего он хочет. Между нами не осталось места для непонимания. Больше негде было укрыться от мысли, что я не… Что я больше никогда не…

Мои мысли стали отрывочными, как и его.

Я несколько секунд сидел на корточках в проеме окна, и каждая клетка моего исковерканного тела вопила от ужаса. Теперь я знал, насколько хрупко человеческое сознание под натиском чужого грубого разума. Теперь он во мне. Я невольно подумал о всех девушках, чью невинность забрали силой, и меня тут же обожгло не принадлежавшей мне мыслью: хватит болтать, идиот. Старый мир умер.

Вдруг настало молчание — будто где-то в отдалении слабо звякнул колокольчик. Все ночные звуки вымерли.

Полная тишина и бездействие. Это было весьма любезно с его стороны — дать мне минуту, чтобы поставить крест на всей прошлой жизни. Это была минута, в течение которой еще могли бы вмешаться Господь, дьявол, призраки моих покойных родителей или любой другой персонаж космогонии — если она вообще существует. (Для него это была всего лишь бездарно потраченная минута, которую следовало прожить как можно скорее.) Я смотрел на залитый лунным светом сад, бледные лепестки цветов, затаившую дыхание лужайку. Я ждал. Ничего. Только огромная тишина, в которой полагалось быть голосу Бога, кого-нибудь, кого угодно. Запоминай хорошенько, говорил мой зловещий близнец, потому что я не буду повторять дважды. Ничего этого нет. Это ничего не значит…

Минута закончилась. Ночь выдохнула — и снова расцвела запахами, красками и звуками. Я вдруг с усталостью ясновидца понял, что еще бессчетное множество раз буду задаваться вопросом, как и почему это произошло, одновременно сознавая, что ответ — у меня внутри. Я вдохнул его вместе с отравленной пылью. Жизнь состоит из событий, которым суждено произойти. Вот знания земного смысл и суть. [6] Джон Китс «Ода греческой вазе». Пер. В. Микушевича . Несколько секунд — слишком малый срок, чтобы постичь законы мироздания, но у меня не было больше времени.

Ночной ветерок качнул жимолость, коснулся шерсти на ушах и ужасающей мокрой морды — моей морды. Мошонка дрожала, изо рта вырывалось горячее дыхание. Задний проход напрягся. Я представил, как прыгаю с высоты двадцати футов и задыхаюсь от боли в переломанных лодыжках. В ту же секунду пришло сознание новой силы — и новой греховности. Я выпрыгнул из окна, мягко приземлился на лапы и длинными скачками помчался через сад.

Сначала он бежит в тебе . Ты бежишь, и приходит голод. Он все равно придет, но во время бега ты особенно уязвим. И он об этом знает. Сначала тебе кажется, что это просто звериное удовольствие от бега. Затем ты ощущаешь боль. Но не понимаешь ее причину. Боль становится острее, охватывает рассудок, огненным коконом пеленает тело, доводит тебя до исступления — а затем отступает, оставляя тишину в обезумевшем сердце. Ты не знаешь причину этой боли. Но между знанием и незнанием есть кое-что еще. И именно это удерживает вас вместе — человека в звере, зверя в человеке.

Поля неслись мимо смазанными цветовыми пятнами. Выжженная солнцем трава, кислые яблоки, коровьи лепешки. Хрупкие свечи ромашек и лютиков на коричневой земле. Овцы, в панике жмущиеся к живой изгороди. Не их. Воздух жил своей жизнью. От скота воняло страхом. Исполнить свой долг — вот чего требовала от меня материнская улыбка луны. И луна была в своем праве. Длинные челюсти напряглись в предвкушении, руки-лапы охватила дрожь. Над лесом загорелось созвездие Ориона. Сколько же мы?.. Греки? Египтяне? Миф о Ликаоне. Я читал об американских племенах, которые… В этот момент у меня над головой сомкнулись деревья, и в ноздри ударил запах сладкой свинины и человеческой плоти с примесью железа. Я чуть было не потерял сознание.