Владимир Аренев - Душница

Слишком поздно он сообразил, что мог ведь и позвать: родители бы ещё услышали. Останавливало с самого детства заученное: «в душнице шуметь нельзя, это не зоопарк, даже не музей!»

А потом уже стало поздно, смысла не было шуметь.

Прошёл немного вдоль одного из рядов. Наугад, просто чтобы не стоять как истукан. Впервые обратил внимание, какие дряблые здесь шарики. Втиснутые в ячейки, они по-прежнему стремились кверху, вжимались в потолок; в итоге из овальных становились сплюснутыми. Другие — те, что постарше, — теряли упругость и напоминали сдувшиеся, подгнившие помидоры.

Показалось: справа за стеллажом голос отца. Быстрым шагом вернулся к перекрёстку, повернул, заставляя себя не бежать — идти.

Никого. Вообще никого, даже чужих людей нет.

Так, сказал себе. Так… Главное не паниковать. Указатели на перекрёстке. Должны быть.

Вернулся. Не было.

Случается, успокоил себя, вытирая со лба пот.

Нашёл следующий перекрёсток. Указатель. К выходу — вот туда, значит…

Не бежал. Почти. Просто очень быстро шёл. Не грохотал каблуками, нет.

Упал просто потому, что, поворачивая, неудачно поставил ногу. Не из-за паники, нет.

Уже поднимаясь, догадался. Как будто после тяжёлой полудрёмы в рейсовом автобусе: рывком приходишь в себя и вдруг из тишины вываливаешься в мешанину чужих звуков. Вот только что не слышал — вдруг слышишь.

Это был бесконечный и бессмысленный шёпот отовсюду. Словно в часовой лавке — тиканье часов. Словно бормотание нескольких десятков радиоприёмников в мастерской.

Оно, понял, было здесь всегда. Просто я привык и не вслушивался. А оно было здесь всегда.

Слов разобрать никак не мог. Подумал: к счастью. Сообразил, почему традиционно здешних хранителей считают чуть-чуть сумасшедшими. Странно, как они вообще выдерживают.

Детские голоса. Женские. Мужские. Хрипящие и стонущие. Поющие. Бесстрастные. Растерянные. Заикающиеся. Полные отчаяние. Требующие, умоляющие. Злые.

Ни одного смеющегося.

Все говорили разом. Не слыша друг друга, может быть, подумал он, даже не подозревая о существовании рядом кого-либо ещё.

«И так — до самого конца». Ему стало тошно, как будто съел несвежую рыбу.

Запах старой резины, цвёлой воды, пыли. Тусклый свет. Металлический привкус во рту.

Голоса заполняли собой всё окружающее пространство. Вытесняли живых людей, мысли, чувства, само время. Остались только стеллажи и голоса.

«И я, — подумал Сашка, — и я когда-нибудь… точно так же».

Он столкнулся с родителями у лифта. Папа отругал Сашку («мы тебя больше часа ищем, места себе не находим! разве так можно!.. где ты столько ходил?»), мама просто молчала. Вернулись за шариками предков и совершили всё, что следовало.

Сашка уже почти не обращал внимания на голоса, привык к ним, как привыкают к тиканью часов или бормотанию радиоприёмника.

Предков он так и не смог услышать, но не удивился: многие шарики молчали. Одни — так, как молчит задумавшийся человек. Другие — как немой попрошайка. Третьи — как пустой корпус телевизора.

Предки молчали так, как молчит на дальнем конце провода смертельно уставший больной.

— Ты разговаривал сегодня с дедушкой?

— Да, мам! Спасибо, мам! — он отнёс тарелки в раковину, помыл и сбежал с кухни, пока не посыпались следующие вопросы.

Отец в большой комнате смотрел вечерние новости. Мама села рядом с ним.

— Всё-таки подписали! — отец кивнул на экран, где представитель полуострова жал руки главам правительств. — Думают, что это удачная сделка. Придурки. Отхватили лакомый кусок, как же!

— Пап, — сказал Сашка, — а что плохого? Вот в школе говорили, когда-то давно весь полуостров был наш. Выходит, просто восстанавливается историческая справедливость.

Мама печально улыбнулась, а отец покачал головой:

— Мало нам своих проблем? Был, не был — сейчас, после всего, что там произошло, делить и растаскивать его на куски… В стране десятилетиями шла гражданская война. Там всё нужно восстанавливать, с нуля, понимаешь. За чьи деньги? Но ладно, если бы… Отстроить всё можно. А что они будут делать с людьми? В голову каждому не залезешь, сознание не переформатируешь. Они другие, а наши не хотят это понимать. Руки две, ноги две, голова одна — да. А в голове, — отец постучал пальцем по виску, — всё по-другому. Больше семи веков прошло, а они до сих пор не призна ю т душниц, считают, что это всё — ересь и отступничество.

— Дед тоже не признавал, — зачем-то вдруг возразил Сашка. — Но… это ж ничего не значило. Он ведь не был плохим.