Игорь Чиркунов - Проект Икар. Альфа-тест

— А бег — то зачем? Вы же летаете.

— Чтоб разогнать крыло до взлетной скорости — двадцать пять, а у спортивных аппаратов может быть и за тридцать километров в час. Иначе крыло тебя не поднимет. Если стартуешь в горах — площадка старта кончится, крыло еще не набрало скорости, не несет тебя и не рулится. А под тобой уже метров тридцать, иногда сто…

Со значением помолчал. Эльфийка передернула плечами:

— Брр. Страшно, как представлю себе… Феникс, а летать страшно?

Задумался, прислушиваясь к ощущениям. Не то чтобы у меня не было ответа. Нет. На этот вопрос за десять лет я отвечал достаточно. Тут было другое. Мне страшно хотелось, просто горело рассказать им обо всем. И о первом старте как о первой любви. И об Альпах и Кавказе. О роторах и потоках. О том, как выглядит земля с высоты. Я так долго хоронил внутри себя весь этот мир, а теперь он прорвался наружу через вскрытый гнойник и требовал, чтоб им с кем — то поделились. Но я боялся, что загружу ребят избытком информации, и за массой цифр, терминов и правил они не смогут разглядеть это чудо — мир летающих людей.

— Ты что молчишь — то? Извини, если спросила что — то личное…

— Да нет, все нормально. И бояться — тоже. Знаешь, у нас говорят: пилот может быть смелым или старым, но одновременно смелых и старых не бывает. Я, если можно так выразиться, старый пилот, — взглянул в смеющиеся глаза, — расскажу тебе такую историю. Однажды, еще совсем мелкими пацанами, мы забрались на вышку для прыжков на лыжах с трамплина. Было лето, она простаивала и не охранялась. Я тогда представил, что вот сижу на этой лавочке, в лыжах, и сейчас прыгать… Мне стало так страшно! Подумал, что просто обосрался бы. Вцепился в сиденье, и вниз спихнуть меня можно было бы только с этой злосчастной лавочкой.

— Ой, я тоже, как посмотрю на их прыжки, как представлю себя на их месте — я бы на этой лавке просто от разрыва сердца померла!

— Я продолжу. И вот, помню, это было уже на втором году занятий, но не так чтоб задолго от первого полета. Я стоял на старте, встегнутый в аппарат, готовый, и вдруг поймал себя на мысли, что мне не страшно! Вот абсолютно. Нет, есть небольшой предстартовый мандраж, но в основном из — за каких — то рабочих моментов: правильно ли оторвусь, сумею ли выдержать красивый угол, справлюсь ли с учебной задачей. Но я не боюсь, как тогда, на прыжковой вышке. Так поразился этому чувству, что почти проморгал команду «Пошел». Среагировал только на «Пошел, твою так разэдак…» — Саныч у нас был страшный матерщинник. Потом, после приземления, наслушался всякого из — за того, что туплю на старте.

Отложил, наконец, миску, которую держал в руках уже некоторое время, несмотря на то что она давным — давно опустела. Как — то автоматом принял протянутую кружку с чаем. Мимолетно отметил, как Анахита подняла мою миску с явным намереньем после помыть. Продолжил.

— Потом, конечно, бывало страшно. Например, когда я на совершенно новом, более спортивном, а значит, строгом крыле позволил уговорить себя летать с Ай — Петри и долго стоял на старте, будучи не в состоянии справиться с крылом. Я его поднимаю — всё, сейчас два шага, и в воздухе! Но встречные порывы настолько сильные и нестабильные, что я не могу удержать крыло ровно. Его постоянно заваливает то в одну сторону, то в другую. Старт с креном — это сразу циркуль, и врезаешься в склон. А на Ай — Петри под стартом обрыв, и кувыркаться мне вниз далеко.

Или вот еще, летали на равнине, ветер был сильнее, чем я тогда мог справиться, но все равно полетел. И в воздухе вспомнил поговорку: «Лучше быть на земле и жалеть, что ты не в воздухе, чем наоборот», — я даже рассмеялся, вспомнив тот случай, как меня тогда колбасило! И это я еще был на учебном крыле, вот что значит недостаточный налет! — Но ты знаешь, никогда это не был тот парализующий страх, который я испытал в детстве на прыжковом трамплине. Как бы его описать …

Пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово, отхлебнул чаю. Обвел ребят взглядом. Анахита сидела в испуганно — восторженном внимании, прижав мою миску к груди, словно пытаясь загородиться ею от чего — то. Руслав замер с такой же, как у меня, кружкой. Лицо спокойное, но я отметил, как побелели костяшки удерживающей кружку руки.

— Я бы сказал, что это был «рабочий» страх. Скорее даже просто опасение. Я говорил сам себе: «Чего ты трясешься? Ты же все умеешь. Может, не в этих условиях, но ты делал это десятки раз, и у тебя получалось!». А потом делал то, что нужно было. И все получалось.