Андрей Ренников: Вокруг света

Выхожу из партера в Мариинском театре к вешалкам. Только что кончилось «Лебединое Озеро». Жду в сторонке, пока станет свободнее, так как не люблю толкотни. И вижу — знакомое лицо. Пристально смотрит на меня какая- то дама: глаза испуганные, на щеках бледность.

— Мсье Черняков?

— Да… Ах, это вы! Простите. Не узнал сразу.

— Да, да. Понимаю. На вашем месте я бы тоже сделала вид, что не узнала. Но вы сами посудите, мсье Черняков: как мне было поступить с квартирой иначе?

Она умоляюще смотрела на меня, нерешительно пробуя улыбнуться, чтобы вызвать улыбку и на моем лице. Но я стоял, широко раскрыв глаза, ничего не соображая.

— А… в чем дело, сударыня?

— Вы меня спрашиваете — в чем? Воображаю, сколько раз вы посылали проклятия по моему адресу! Скажите только искренне: разве я, в конце концов, виновата? Не мой же дом, в самом деле! И те жильцы, которые передавали квартиру мне, тоже ничего не сказали… Кстати: как он себя вел?

— Кто, простите?

Виноватая улыбка вдруг сошла с лица собеседницы. Она пытливо посмотрела на меня, стараясь угадать — естественно мое изумление или нет. И тихо спросила:

— Ведь вы же переехали оттуда, правда?

— Да.

— Вот то–то и оно. Впрочем… Все равно. Да, да. До свиданья. Муж ждет: получил манто… Всего хорошего, не сердитесь же!

Взволнованный, встревоженный, я вернулся домой под впечатлением встречи и, наспех поужинав, лег. Опустив на одеяло взятое для чтения на ночь капитальное исследование Аксакова «Анимизм и спиритизм», я мучительно стал вспоминать, что было странного на моей старой квартире, перебрал все мелкие факты, все свои настроения… И вдруг, наконец, радостно вспомнил:

Случай с Полугоревым! Да! Как это я не сообразил тогда?

Сергей Сергеевич Полугорев был моим соседом по имению в Лужском уезде, — после некоторого молчания продолжал Николай Николаевич. — Мы с ним встречались редко, никогда не переписывались, но, как бывает иногда между друзьями юности, страшно рады бывали друг другу при встрече. Как–то раз, когда я жил еще на старой квартире, он приехал в Петербург по спешным делам и на следующий же день утром должен был уехать обратно. Мы обедали вместе, весь вечер провели тоже вместе. Сначала в волосолечебнице на сеансе, потом у меня. Засиделись до глубокой ночи, горячо спорили о медвежонке Гузика. И я предложил:

— Оставайся, брат, у меня.

Сергей Сергеевич согласился, но с непременным условием: что теперь же попрощается, чтобы не будить меня утром. Прислуга постлала ему постель в кабинете, откуда на эту ночь, во избежание блох, изгнали бедного Джека. И, распростившись с приятелем, я ушел к себе в спальню, разделся, заснул.

А ночью, вдруг, просыпаюсь от неожиданного резкого толчка.

— Коля! Колька! Проснись же! Это ужас! Кошмар! Я не могу спать там!

Лицо его было страшно: мертвенная бледность, растерянность… Но я, не приходя в себя, приподнялся в постели, недовольно спросил:

— Неужели Джек? Я же просил запереть… Свинство!

И, не ожидая ответа, чтобы не спугнуть сна, всунул ноги в туфли, направился к кабинету:

— Ложись, в таком случае, на мою. А я — туда… Спокойной ночи!

Полугорев исчез рано утром, когда я еще спал. Что случилось с ним ночью, я так и не узнал, да и не догадался узнавать: уверен был, что виною Джек со своими блохами. Но теперь — после слов дамы — ясно: дело не так просто. В кабинете, действительно, могли произойти с Сергеем Сергеевичем какие–нибудь странные вещи…

К сожалению, беспокойная столичная жизнь не позволила мне написать Полугореву. Я потерял его из виду, до сих пор не имею о нем никаких сведений. Даму тоже никогда не встречал нигде. А тут вспыхнула революция, я лишился места, уехал на юг. И до зимы 17‑го года ничего не мог узнать о своей таинственной квартире, пока случайно не встретил в Ростове Егора. Со стариком я не виделся с тех пор, как он уехал от меня в отпуск.

Николай Николаевич хотел сделать небольшой перерыв, взялся было за чай. Но мы не позволили:

— Потом выпьете. Дальше!

— Ну, вот… Сижу я как–то на ростовском вокзале в ожидании поезда на Новочеркасску, — грустным тоном стал приближаться к развязке Николай Николаевич. — Вам, конечно, известно, какой вид тогда имели вокзалы. Всюду — тела, шинели, узлы. В зале первого класса то же самое, что в зале третьего… Стою я над своим чемоданом, стерегу, чтобы никто не стянул. И вдруг знакомый изумленный голос:

— Это вы, барин?

Мы обрадовались друг другу, точно родные. Обнялись, расцеловались. После дружного возмущения всем происшедшим в России перешли на воспоминания о совместной петербургской жизни.