Алена Дашук - Всевидящая Домна [СИ]

— Совсем мозги пропили, — устало вздохнула скатерть. — Домой не пора ль?

Уткин, не мигая, смотрел на Кузьмича. Потом сорвался с места и выбежал из кухни. Вернулся скоро, тряся над головой записной книжкой.

— Телефон Манькин!

Сообща друзья разобрались с нескончаемым рядом цифр. Длинные гудки прервал деловитый бас Брумкеля.

— Э-э-э… — Мишаня замялся. — Это Миха говорит. Вспомнил? Хо-ро-шо… ХО-РО-ШО!

Собеседник оживился.

— Карачо! Но пасаран! — неожиданно затянул: — Нье злишны в заду-у-у дажье що-о-оро-о-охи-и-и…

— Ага, я самый! Домку дай! Понял?! Фрау мою! Или твою, на худой конец…

— Оу, Доумку, я, я!

Трубка стукнула обо что-то твёрдое. Послышались призывные крики и топот. Где-то в телефонном эфире жизнерадостно верещали детские голоса.

— С Гришкой чего?! — громыхнула трубка минуту спустя. — Говори, не сопи!

От избытка чувств Уткин даже подпрыгнул.

— Живая!

— Ну?!

— Нормально всё с Гришкой!

— У тебя чего-нибудь?!

— Хорошо всё!

— А чего звонишь?! — Голос в трубке взревел турбиной реактивного лайнера.

Уткин растерялся. Не оповещать же о болтливых кастрюлях и капризных пультах. Чего доброго, «белочку» ещё припишет.

— Так просто…

— Напился! — пригвоздила мужа к позорному столбу Домна. «Лайнер» сорвался в «штопор». — Зарплата с гулькин хрен, а он названивает!!! Сказала ж, Машка сама позвонит, если что!!!

Ухо пронзили короткие гудки.

— Живая, значит, — спокойно подытожил Кузьмич. — Ладно. Попробуем от другой печки сплясать. Как у неё с нечистым?

— У Домки? — Мишаня непонимающе воззрился на союзника.

— А что?! Бабы — народец такой… — Кузьмич подозрительно глянул на висящий напротив портрет юной Домны. — Особо те, что смазливые…

С фотографии строго смотрела луноликая смуглянка. Толстая коса через хрупкое плечо, широкие брови выгнувшими спинки соболями. Глаза — точно горячий шоколад по плошкам разлит. Когда Мишанина семейная жизнь становилась особенно невыносимой, он всегда смотрел на это выцветшее фото. Легчало. Видно хоть, за что пострадал. Красивая была, ведьма…

Стоп!

Уткин поёжился.

— Кто ж её знает. Маманя у неё из казачек. Та ещё была… тёща. Травки всякие заваривала. Домка моя вот тоже… — Мишаня перевёл глаза на другое фото — семейство Уткиных, в полном составе снятое года два назад. Две трети снимка занимала внушительная фигура Домны. — И что делать?

— К батюшке надо, — сделал очередное назначение Кузьмич. — Квартиру пусть освятит.

Отец Дионисий радел о пище не токмо духовной.

— Десять тыщщ, — прогудел он в бороду, когда Мишаня изложил своё дело.

— Десять тысяч чего? — не понял Уткин.

— Поцелуев принцессы! — съязвил батюшка. — Рублей, конечно! — Спохватившись, добавил: — И молись, сыне. Крещён хоть? — Уткин пожал плечами. — Крестись! Могу подешевле. Крестик купи… в церковной лавке скажешь, я велел, тебе скидочку сделают.

— Мне б квартирку освятить, — напомнил Уткин. — Недорого чтобы…

— Что с тобой делать, — батюшка вздохнул. — Богоугодное дело торга не терпит. Девять пятьсот.

Явился отец Дионисий точно в назначенный срок (недаром до принятия сана нёс военную службу).

— Опять дружков притащил, — негостеприимно встретила батюшку обувная полка. — Поедят всё снова, ровно саранча!

Ответом хамоватую мебель отец Дионисий не удостоил. Перекрестившись, проследовал в комнату и принялся за дело.

Работал батюшка с огоньком. Сквозь клубы душистого дыма Мишаня слышал поскрипывание кадила и монотонное бормотание. Дважды прибегали соседи — осведомиться, не пора ли вызывать пожарных и эвакуироваться.

Беспокоился и нечистый.

— Весь дом прокурили, изверги! Ковры пеплом пожжёте! Вон на лестницу!

Слушаться лукавого отец Дионисий был не приучен, а потому продолжал обряд, не обращая внимания на стоны незримой Домны.

Дым ещё не рассеялся, когда Уткин отсчитал из заначки оговорённую сумму и вручил её батюшке. Шкатулка, где хранился семейный НЗ «на чёрный день», заголосила:

— По миру пустил, ирод окаянный! Как есть голяком оста-а-ави-и-ил!!!

— Душа человечья — поле битвы тьмы и света, — назидательно изрёк служитель культа, торопливо запихивая деньги в барсетку. — Сразу нечистый не отступает. Живи праведно, чадо, она… он и уйдёт.

Уныло поглядывая в темнеющее окно, Уткин жарил яичницу. Сковорода недобро скворчала, отчитывая Мишаню за перерасход масла. На сердце у Уткина было тяжело. Ругань шкатулки — ничто в сравнении с тем, что придётся пережить, когда вернётся Домна во плоти.