Владимир Галкин - Вечера Паши Мосина

— Хорошо тебе у меня, Пашенька? — сладострастно, ласкающе спрашивает тётя Клёпа. Она наваливается на меня и колет зелёной грудью. Я не слышу, что она говорит, но догадываюсь по движению губ. Такая власть у этой бабы, однако лезет ко мне как простая падла. «А что ж, — думаю, — можно и совокупиться. Ведь дракон, а не женщина». Но отвечаю ей смиренно:

— Великолепно, тётя Клёпа! Это не клубный концерт художественной самодеятельности. Это — Бахчисарайский фонтан.

Её тащат плясать, сбивают с ног, обливают водкой. Если зажать уши, то слышишь какой-то банный шум:

Тра-та-та… тру-ту-ту…

Бу-бу-бу…

Чох-чох… жах-жах-жах…

И всё-таки как мне всё приятно… Нет, вам этого не понять. Так что я — пьян или нет? Пьян. Ах, как это хорошо — пьян! А дальше что?

А дальше всё идёт в тумане. Бармалеич притаскивает вдвоём с мясником огромный котёл, вроде тех, в которых готовят «кумушку». Там что-то есть и ужасно воняет. Гости бросили свой шабаш, сбежались к котлу. Ой, какой у них совсем кошмарный вид! Они лезут друг на друга, роняют слюни, урчат… А пахнет-то, Господи, п… покойничком… Бармалеич отгоняет их, а они захватывают куски падали и рвут на ходу. Тётя Клёпа — она всегда стесняется кушать этот продукт при мне — из-под тишка облизывает запачканные пальцы. Пальцы у неё уже все в крови.

Я отворачиваюсь.

…А вот теперь-то начинается настоящая Содомия. Сплошная Гоморра. Глаза выплёскиваются из орбит, мечутся, как болотные огни, мешаются в сплошное огненное месиво.

Вот, вот одна нечисть с тритоньими лапами вспрыгивает на другую, они носятся так в два этажа, дико визжа и совокупляясь. Щёлкают зубы, трещит разрываемая материя.

Я уже ничего не понимаю, меня отталкивают, а потом прижимают к столу так, что я сажусь на салат. В ногах гремят костями, — молча, страшно достигая оргазма, — голые скелеты одного, кажется, пола. Бармалеич с мыльной пеной бешенства вокруг рта отливает их водой.

А вот кто-то с размаху бьёт другого рогами в зад, вбивает его в стену, и тот исчезает в ней…

Полная темнота, только на полу струится какое-то зеленоватое тление.

— Ну иди… иди скорей… ну, скорей, скорей, милый… — Это шепчет, стуча зубами, тётя Клёпа. И расстёгивает мне брюки. Другая её рука гнёт мою шею, и мои губы погружаются в кисель, мычащий, пахнущий одновременно гнилостью и помадой.

— Ты хочешь, хочешь… — убеждает она меня и, вся трясясь, как в припадке эпилепсии, тянет на пол. Я по ошибке попадаю ей во что-то глубокое и горячее. Она с воем отшатывается к стене.

Я пытаюсь пробраться к окну, чтобы подышать свежим воздухом. Но там кто-то сидит. Оно вдруг бросается на меня сверху, садится на плечи. Я бью наугад в горящий глаз и быстро ползу по телам, хрюкающим от плоти и часто дышащим…

— А где моя баночка? — тонко тянет невидимый гидроцефал.

Пахнет серой.

— Губан! Губа-ан! — орут с потолка. — Пить… при… неси… Дай пить, слепая кишка!

— Чичас, — отзывается домовой и ползёт на кухню.

Сколько времени проходит? Не знаю, но уже, кажется, тень рассвета слабо лижет окно и чуть светлее делается в трапезной.

Я уже различаю вспаханный стол. Подтягиваю первую же не до конца вылившуюся бутылку и быстро выпиваю подряд три лафитничка. Заедаю пластом сёмги, чуть не ткнув вилкой в чью-то ладонь, лежащую на блюде.

Стихли последние звуки. Все спят. Да, наверное, не все. Кое-кого потом не досчитаться.

На стене мне мерещится распростёртая тень человека. Того, кого впечатали в стенку.

Напилась Балаевка.

Я одеваю пиджак, кладу несколько кусков в карман и пробираюсь на кухню.

На пороге с бледной застывшей улыбкой валяется бородатая женщина. Борода окровавлена, юбка задрана, а правая нога до бедра оторвана. Нет, скорей — отгрызена.

Я высоко поднимаю ноги, чтобы не забрызгаться кровью (хотя что ж, наверное, уже весь испачкался) и крадусь к водопроводному крану. Я отворачиваю винт… и чуть не теряю сознание: вместе с сопением далёкой воды из носика крана вылезает чья-то узкая, бескровная рука…

Челюсть у меня отваливается. Я пытаюсь поставить её на место. Нет, всё равно отваливается. Да что и говорить, острые впечатления, очень острые!

…И я ухожу.

Ухожу в мокрый балаевский рассвет.

Я снова прохожу знакомыми переулками и поднимаюсь к себе, на второй и последний этаж. И опять ищу ключ под дверью.

Сейчас я немного вздремну, так, на часок-другой. Чтобы успокоиться.

А потом надену дешёвый, закапанный рабочий костюм и пойду на службу…