Владимир Галкин - Вечера Паши Мосина

И глаза гостей вспыхивают грозным алым пламенем.

Я пригрелся у атласного бока женщины с длинной шелковистой бородой и не отрываясь смотрю в ночное окно, чорное, как сгоревшая бумага. Сплошная ночь, гнилая и сырая, ночь спящих, венчающихся и убивающих, ворочается над городом, над Балаевкой. Дубовым сном спят наработавшиеся, выпряженные люди. Может, только и снятся им страшные начальники да деньги, огромные, нечаянные. А что есть такая Балаевка с тайным тётиклёпиным домом, где сейчас знаменитый пир начнётся, — этого их сплюснутым мозгам и тряпочным сердечкам не представить даже, не пережить.

Везёт же мне, думаю я, сижу вот в тепле, слушаю исторические речи тёти Клёпы; сейчас водочку начнём пить, а то бы только и слушал в темноте тиканье ходиков да сопенье Марьи Васильевны…

— Слушайте же меня, Козлики Ночные! Так и выпьем ж за здоровье наше, за вечную, хитрую и такую славную нашу жизнь! За Великую Балаевку!

Люблю я вас! Чичир! Вали по лафитничкам да по рюмочкам шафранного, студёного, пьяненького…

Чичир раздает мужичкам бутылки, те льют, накладывают дамам салаты, колбаску, рыбку и лимончики.

Я лично наливаю себе высокую севастопольскую стопку водки на вишенках, ложу в овальный тазик осетра заливного и кучку хрена рядом, а также украшаю ломтик ситничка икоркой с маслом. Ну, всё вроде и готово…

Вокруг тоже идет сыр-бор… Грянули! Ах, вкусна, мамочка!

И вдруг раздаётся тонкое шипенье. Всё громче и сильнее оно, словно горит и приближается динамитный шнур. И — взрыв!

Вот это да! Узкая, длинная до потолка тётя Клёпа вспыхивает дымным пламенем и горит, потрескивает: яркая, красная, сказочная… А свет погас. Горят разноцветными огнями глаза, уши, когти-ногти гостей, словно ёлочные лампочки. Красиво!

— Дуй, компания! — дребезжит Бармалеич.

Мы легко вплёскиваем во рты мохнатые, губастые, и заедаем, заедаем… Постукивают зубы, похрустывают кости, двигаются едалищные жилы.

Мужик слева, всё лицо которого заросло курчавым волосом, как у зверя, рта не видно, носит длинную деревянную ложку в невидимое хайло и толкает меня локтем.

— Ну ты, эрдель, легче, — цежу я ему, обдирая осетрину с хрящей.

— М-м-м… — стонет мужик и достает гармонь, длинную, нахальную.

Домовые настраивают дудочки.

— Пи-пи-пи… пью-пью-пью… пу-у-у…

— Давай, Буряк, дави на кнопки!

— Веселись, Балаевка!

У скелета со сколиозом появляются в грабках чьи-то добела обглоданные кости. Он отстукивает ими по лысому темячку старичонки медленно-зловещий ритм. И гости начинают:

И чуть быстрее:

Ещё быстрее, и горящие глаза подмигивают ритму, подпрыгивают, как лучинки.

— И-и-и-и… — завыл кто-то тонко, истошно, создавая гнетущий фон. Эх, а домовые на дудочках стараются!

…И поют, бесятся эти пугала, и гармонь чешет под стук костей, стук цокающий, липкий, какой-то дешёвенький, но пугающий мотивчик. Вот уж две лягушки в ситцах откалывают с тритонами трепака, гнут коленца, хляпают перепонками…

Прочь! — стол к стене, посуда валится. Дед Губан обжирается зелёным горошком, высасывая его прямо из банки.

Всё быстрей и быстрей мелькают развевающиеся бороды, распахнутые ревущие рты, в лёгкой пене от веселья. А я сижу, привалясь к тёплому шерстяному мужику, постанывая от сладостной ломоты в теле, как замерзающий в горячей воде. Мужик щекочет мне висок своими излишествами и бормочет:

— Во веселимся! Это тебе не клуб.

Да, думаю я, етьбы-то тут и питья — как при… Хорошо. Очень хорошо.

Они все уже в такой раж вошли, что водой не отольёшь, утираются, а у меня внутри ещё только тихо разливается пьяное тепло. Но я же сейчас ещё выпью. Опаньки… Кха… На брудершафт с мокрицей, на брудершафт с тётей Клёпой…