Макс Фрай - Зеленый. Том 3 [litres]

В городе, как всегда в это время пустынно: мало у нас, да и где угодно любителей гулять зимой по ночам. Поэтому никто не видит, как по улице Тауро вниз, к реке идёт нагло, зримо, неприкрыто сияющий, но судя по форме, вполне себе человек, как старые клёны и ясени тянут к нему свои ветки, ластятся по-кошачьи – давай чеши! – тучи над его головой принимают форму вопросительных знаков, а стылый декабрьский ветер швыряет ему под ноги листья платанов, которые в наших краях не растут, и – гулять так гулять! – белоснежные лепестки апельсинов, почему бы, действительно, им сейчас не цвести.

Стефан выходит к реке Нерис и спускается вниз, на набережную; можно было свернуть и дойти до лестницы, но куда веселей карабкаться по крутому склону холма, потому что в такие моменты город его аккуратно придерживает за шкирку, в смысле, за воротник.

Оказавшись на набережной, Стефан ложится на живот, чтобы быть поближе к реке, шепчет: «За тебя, дорогая!» – открывает бутылку и выливает в Нерис щедрую порцию тьмы. А потом, кое-как дотянувшись, зачерпывает ладонью немного речной воды. Пробует и торжествующе улыбается: горько-солёная, с ощутимым привкусом йода, что и требовалось доказать. «Ну ты даёшь! – говорит речке Стефан. – Круче всех морей-океанов на свете. Оборотень-река».

Три часа, три холма, добрых три четверти тьмы спустя, Стефан стоит на старом пешеходном мосту через речку Вильняле. На самом деле, этот мост снесли примерно лет пять назад и построили новый чуть-чуть в стороне, но Стефану это до лампочки. Если он в кои-то веки решил постоять не на каком попало, а на своём любимом старом мосту, значит будет на нём стоять.

Стефан пьян, как давно уже не был. И город с ним за компанию пьян. И давно разрушенный мост, получивший свою каплю тьмы, пьян настолько, что как бумажный кораблик крутится и подскакивает на волнах; мосты не умеют быть пьяными, но их призраки, судя по результату эксперимента – всё-таки да. Только речка Вильняле, которой досталось почти полстакана крепчайшей тьмы, течёт, как ни в чём не бывало, как всегда, во все стороны сразу. Может, разве, немного быстрей, чем всегда.

Сайрус идёт по берегу моря, по песку, а не как обычно по щиколотку в воде, потому что вода ледяная, и он, промочив в начале прогулки ноги почти до колен, теперь ощущает не что-то смутно похожее на воспоминание о прохладе, как прежде, а настоящий, честный, почти мучительный холод. Мне холодно! – восторженно думает Сайрус. – Холодно, твою мать!

Сайрус вынимает из кармана пальто сигару, раскуривает, жадно вдыхает дым, и чувствует что-то странное, как это ощущение называется? Я не знаю, – удивлённо думает Сайрус, – а если знал, то забыл. Совсем не похоже на обычное удовольствие от курения, то есть, на удовольствие вообще не похоже, объективно, это довольно неприятное чувство, но такое удивительное, что ладно, пусть оно будет, – говорит себе Сайрус. – Длил бы его и длил.

Сделав ещё затяжку, Сайрус наконец вспоминает, что это за неприятное ощущение. В последний раз с ним такое творилось четыре с лишним тысячи лет назад. Его мутит, как когда-то мутило от курения на голодный желудок, хотя откуда желудок у мертвеца? Моё тело иллюзия, – думает Сайрус, – просто видимость, нечего, нечему тут мутить. Но как достоверно! Совершенно, как было при жизни. Какое же счастье. Счастье – это когда тебя тошнит. Охренеть.

Это я уже вот настолько живой, что мне по-настоящему дурно? – думает Сайрус, усаживаясь прямо на влажный песок, потому что к тошноте прибавилось головокружение. Гасит сигару, внезапно ставшую совершенно безвкусной, что логично, она же мертвецкая, ну её к девам морским. И сам над собой смеётся: довыделывался! Вот на хрена оно мне было надо? Сам дурак, за четыре тысячи лет забыл, как тяжело быть живым.

Сайрус лежит на песке и хохочет – отчасти от счастья, а отчасти потому что это, ну правда, смешно. Быть живым оказалось мучительно, холодно, тошно, небо кружится, распадаясь на миллионы сияющих нитей, воздух влажный, сладкий, горький, солёный, восхитительный, тошнотворный, как чёртов сигарный дым, обжигает гортань и всё остальное, что там живому положено – бронхи? лёгкие? Сайрус слепнет и глохнет, и ощущая, как гаснет его сознание, натурально заходится хохотом: так и заново дуба врезать недолго! Вот это будет комедия: помереть от усилия быть живым!

Однако какое-то время спустя Сайрус приходит в себя всё на том же морском берегу. Ночь ещё не закончилась. Ну или просто новая наступила, – думает Сайрус, – пока я в обмороке лежал.