Екатерина Бобровенко - Ловцы снов

К сожалению, ценят это далеко не все. И продолжают упрямо гнуть свое. Опять же — только из-за страха, я верю в это.

Только по Правилам такие действия расцениваются как нечто совсем другое.

У тебя есть всего лишь три дня, чтобы попрощаться с этим миром…

Вот только эти же три дня на самом деле — еще и точка невозврата. Та самая грань, после которой уже ничего нельзя изменить, если ты остался среди живых. И, если не успеть в этот короткий срок отправить душу по дороге назначения или ликвидировать, она потеряется, не найдя себе места. Затеряется.

Затерянные…

— Отдел… — начало замусолившей язык формулировки непроизвольно опадает в промерзший воздух, подвешенное, словно на каких-то вживленных в голову рефлексах, когда я, прикованный встречным взглядом, смотрю на девушку сквозь подкатывающую темноту.

Ее глаза сейчас прямо напротив: вопреки обыкновению, они практически не изменились с того вечера нашей первой встречи и глядят все так же открыто, пронзительно и чисто, но теперь я знаю, на что они могут быть способны. Меня пугает, что я ничем не защищен от их воздействия, но вопреки страхам, я не чувствую ни боли, ни слабости, ни Опустошения — лишь жалостливую щемящую тоску, внезапно подкатившую к сердцу. Но и здесь состояние девушки ни при чем.

Такие глаза я видел лишь однажды…

В дрожащем оранжевом свете, пляшущем на сквозняке, черты незнакомки тоже слабо подрагивают, словно она растворяется в темноте. Расстегнутая рывком куртка, наполовину оторванный, болтающийся через плечо меховой воротник. Потерянная в переулке шапка так и осталась где-то там, валяться в занесенном ветром сугробе.

Она по-настоящему маленькая — даже не миниатюрная, а просто мелкая, — едва ли достает макушкой мне до плеча. С прямоугольной плоской фигурой и маленькими ладошками с тонкими, почти прозрачными розовыми пальчиками.

Светло-русые длинные волосы мелкими волнами лежат на плечах, словно только что были расплетены из прически, разделены надвое и перекинуты вперед, как концы вязаного шарфа. Нос-клювик, пухлые губы бледно-розовым бантиком — все остальные черты кажутся маленькими по сравнению с ними.

— Ты… вы кто? — она спрашивает это сама и первая, все еще испуганно, хотя в голосе уже едва пробивается прежняя настойчивость, с которой она так стремительно бежала по улицам вслед за подругой. Потом снова прячется, еще дальше и затаеннее, чем было, и девушка нерешительно отступает назад, спотыкаясь и скользя на разбросанных по полу рекламных проспектах.

В ней нет ничего явно привлекательного или запоминающегося, но огромные распахнутые круглые глаза сияют так, что сжимает душу. Мне кажется, что только в них сосредоточилась вся ее красота, вся чувственность и откровенность, настолько яркие, настолько контрастирующие с внешностью, что я не могу заставить себя отвернуться.

Точно так же, как и не могу заставить произнести забитую от случаю к случаю фразу до конца.

— Антон… Крайности, — отвечаю хрипло и как-то очень тихо, словно опасаясь вспугнуть тишину, хотя той, в сущности, и нет вокруг, а боюсь я совсем другого.

За окном и подъездной дверью я угадываю жизнь, чувствую ее: все эти промежуточные разговоры, смешки, шаги, движения, тихий скрип ботинок по свежему снегу, шелест шин в дорожных колеях.

А здесь, внутри, вокруг нас — лишь промозглый холод и пустота.

Нерушимая, спокойная.

Покойная…

— Заметно, — девушка всхлипывает, но уже тише, несмело опустив глаза, как будто опасаясь столкнуться с окаменяющим взглядом, хотя в действительности даже не подозревает, как ее собственные глаза действуют на меня. — Дина.

Я сбит с толка, я хочу что-то спросить — я хочу что-то, — но чувствую, как меня колотит изнутри от внезапного озноба, и мысленно вдруг понимаю: «Я действительно боюсь». И не знаю, что делать, и уж точно не могу — не смогу — ни о чем доложить сейчас, хотя должен…

…Прежде чем я успеваю что-либо додумать, в кармане куртки снова начинает нервно вибрировать телефон, разнося в пыльной тишине звуки приглушенных гудков. Настойчиво, жгуче и резко. Экран мобильника пронзительно вспыхивает в полутьме, стоит мне только вытащить его наружу, освещая подъезд намного лучше крошечного огонька зажигалки, и, увидев входящий номер, я ощущаю внезапную растерянность и запоздало накатывающие смущение и чувство вины.

Я не могу ответить ей сейчас. Так же, как и не могу это НЕ сделать.

— Где, сугроб тебе за шиворот, тебя еще носит все это время? Ты должен был прийти полчаса назад, и что? — в голосе Герды нет ни раздражения, ни капризности, но я угадываю сквозь трубку, что она озадачена. По интонациям — и намеренно веселым словам, звенящим в привычной манере, когда она хочет скрыть за напускными эмоциями свои настоящие.