Макс Фрай - Зеленый. Том 1

– Не понимаю, как вы это сделали, – наконец сказал Зоран. – Ни хрена себе, а.

– То есть вам нравится? – сердито спросил его Клаус. И, вздохнув, признался: – На самом деле мне тоже. Я обезумел. Закончился как арт-дилер. Вон из профессии. Пристрелите меня.

– Я бы с радостью! – заверил его профессор Ланг. – Но некогда. Если еще немного тут задержусь, стрелять будут уже в меня. Причем человек пять, по самым скромным подсчетам. Кто-нибудь да попадет!

Поднял с пола брошенное пальто, отряхнул, небрежно накинул на плечи, сказал Зорану: «Вы круче всех в мире, еще увидимся», – послал обоим опереточный воздушный поцелуй, и был таков.

– Я чуть не спятил, когда увидел, – сказал Эдо. – Те же рисунки, практически один в один. То есть на Этой и Другой сторонах сейчас идут две почти одинаковые выставки художника Зорана Беговича, якобы трагически погибшего еще в прошлом году и живого-здорового. Причем обе в итоге развесил я. Только здесь рамы пришлось оставить, а у Клауса я от них наконец-то избавился. Закрыл, блин, гештальт.

– Ты псих вообще, – вздохнула Кара. – Гештальт он закрыл! А ключ от него небось романтично выбросил в море.

– Так не выбросил. Вот же, тебе принес.

– Не буди во мне зверя, – строго сказала Кара. – А то проснется голодный, и придется его твой кровью кормить. Нет, ну правда. Ты же взрослый, мать твою, человек. Даже по-своему умный. Да еще с таким опытом, какого ни у кого больше нет. Мог бы додуматься, что тебе этого Зорана надо обходить десятой дорогой. Просто чтобы человеку не навредить.

– Так я и додумался. И почти неделю честно его обходил. Даже на выставку решил не соваться, ну его к черту. Но очень хотел посмотреть, как он на Этой Стороне рисует. Поэтому напросился зайти в галерею вечером, за день до открытия. Был уверен, там в это время сотрудники впахивают, а художник уже где-нибудь заранее отмечает. Ну или просто дома сидит. Но нет. Карма у него такая, у Зорана, – во всех реальностях от развесок страдать. Ну и у меня тоже, как оказалось, карма – его спасать.

– Все люди как люди, а у этих внезапно какая-то карма! – фыркнула Кара. – Зачем она вам?

Теоретически ей сейчас полагалось по-настоящему рассердиться. Но на практике почему-то не получалось. Поди рассердись на человека, который так сияет, что хоть темные очки надевай. Да и толку-то на него сердиться теперь, задним числом.

– Ты о художнике подумал? – спросила Кара. – Каково ему будет, если начнет вспоминать то, что с ним, с твоей точки зрения, произошло, а с точки зрения его, да и самой реальности – никогда не было. Не представляю, насколько должны быть железные нервы, чтобы с таким совладать.

– О художнике я не просто подумал. Я теперь о нем вообще всегда думаю, словно нет своих дел. Потому что, дорогая моя, это же реально чокнуться можно! Он там рисует то же самое, что рисовал здесь. И не в том дело, что рисунки похожи, это как раз понятно, все-таки одна рука. А в том, что он рисует, полагаясь на свой здешний, а не иллюзорный тамошний опыт… Погоди, не кривись, я сейчас объясню наглядно. Смотри сюда.

Достал телефон, показал Каре несколько фотографий. Два наброска, сделанные золотистой краской по зеленому фону, третий, наоборот, зеленым по золотому. Кара не считала себя знатоком, но тут и знатоком быть не надо, достаточно элементарной насмотренности, чтобы сразу понять: очень сильный художник этот Зоран Бегович. Но не о том же был разговор.

– Качество, конечно, отвратное, – вздохнул Эдо. – Всегда считал, что фотографировать искусство телефоном – бесчеловечное преступление. Но у меня просто не было выхода: один из этих рисунков теперь у Люси, а второй вообще в баре висит…

– Все преступники говорят, что у них не было выхода, – ехидно вставила Кара.

– Про преступников тебе точно видней. А теперь вот на это посмотри.

Положил перед Карой тонкий выставочный буклет галереи «Эпсилон Клауса». Нетерпеливо ткнул пальцем в одну из иллюстраций и снова сунул под нос телефон:

– Ты видишь? Он эту картинку почти в точности повторил. А теперь вот что я тебе скажу. Это, конечно, формально, по всем критериям, абстрактный экспрессионизм – такой, обновленный; ну, он, как любое интересное направление раз в какое-то время заново возрождается. Но интересно сейчас не это, а то, что на самом деле он не абстрактный ни разу. А предельно конкретный.

– Ты вообще учитывай, что я не искусствовед, – заметила Кара.

– А разговор у нас с тобой тоже не искусствоведческий. Обычный житейский разговор. О том, что у некоторых людей иногда включается такое… – даже не знаю, как лучше сказать – особое, дополнительное, что ли, зрение. И тогда начинаешь видеть мир вот в точности таким, как здесь нарисовано – зыбким, текучим, переливающимся, окутанным почти невидимой сияющей паутиной, которая явственно связывает все со всем. Я сам здесь два раза такое видел. В первый раз, когда стоял на мосту через Вильняле, то ли уже наяву, то ли еще в чужом сне; подозреваю, на самом деле ровно посередине, между тем и другим.