Вадим Булаев - Про Иванова, Швеца и прикладную бесологию #3

— Изломанные? — переспросил Серёга, не до конца понимая смысл, вложенный беглецом в это слово. — Что ты имеешь ввиду?

Собеседник потёр щёку, поёжился, помрачнел:

— Воля в них умерла. Иные уже там по два года живут. Всего боятся...

— И все такие, как ты, перекати — поле?

— Да. Кто откуда, но местных нет...

— А хозяева кто? — спросил Иванов, чтобы хоть что-то спросить. Чувствовал, что если сейчас замолчать, то будет ещё хуже, гадостней от услышанного, словно оно в нём вариться начнёт против его воли. Всё как он и думал...

Мужичок пожал плечами.

— Не знаю. На больших тойотах ездят. Бывают от силы раза три в месяц. Табличку у ворот приделали — общество ветеранов каких-то там служб. Одни заглавные буквы... Да только какие они ветераны? Сволочи и мироеды! А табличками прикрываются... Ещё орут много и с нами не разговаривают. Я как-то хотел таблеток попросить от головы, ну, чтобы разрешили выдать — так даже не глянули в мою сторону, будто я и не человек вовсе.

Почему-то верилось...

— И чем вы там, кроме макарон, занимаетесь? — бывший инспектор смотрел в окно, на снег и головы к собеседнику не поворачивал.

— Всем. В сезон — кольца бетонные делаем, заборы наборные опять же, из бетона, плитку всякую, тротуарную... Хватает работы. По зиме — сахар перефасовываем...

— Зачем? — Сергей не удержался, перебил Юрия.

— Так в мешках он сухой, в чистом весе, — не меняя интонации и не удивляясь, спокойно разъяснил тот. — А если его расфасовать по пакетам и увлажнить — до двадцати процентов в весе прибавляет. Была тонна — стала тонна двести. Ну и не досыпали, конечно, понемногу в каждый килограмм. Всё одно перевешивать никто не станет. Сахарок по сельмагам разойдётся, где его под запись разберут и быстренько используют по назначению. Верное дело, каждый день по машине в развоз отправляли. Только эту работу ещё заслужить надо. И сытый сидишь, и в тепле — почти счастье. Я, лично, не был. Я только на макаронах чуть-чуть, а, в основном, казармы за внутренним забором разбирал. По весне кирпичи, плиты, всякие балки тоже продадут куда-нибудь. Знающие люди говорят — на этой теме озолотиться можно.

Автобус тряхнуло на невидимой кочке, и беглец поморщился.

— Язык прикусил, — пожаловался он, чуть шепелявя.

Сергей понятливо кивнул и больше с расспросами не лез, лишь сказал напоследок:

— До города доберёмся — помогу. А заодно и сообщу, куда следует, про ваши мытарства. Там посмотрим, чем всё закончится.

***

На очередной остановке в автобус ввалились сразу четверо здоровых мужиков в одинаковых чёрных куртках с липучками для шевронов на груди и рукавах, одетыми прямо поверх обычной гражданской одежды. О чём-то пошептавшись с водителем, один из них — морщинистый, лет шестидесяти, плотный и с неприятно-цепким взглядом, зычно проревел на весь салон, сходу перебудив всех спящих:

— Мы воров ловим. По сараям лазят, инструмент у людей воруют. Сейчас поглядим, и, если нет их, езжайте себе дальше с Богом.

Пассажиры одобрительно зашушукались. Воров в сельской местности не любил никто. И хотя каждый из присутствующих в силу крестьянского менталитета хоть раз в жизни что-то чужое да уносил к себе в дом, но это, по общему мнению, за грех не считалось. «Плохо лежит» — называлась та самая, оправдывающая в своих глазах любое воровство, индульгенция.

Однако в тех случаях, когда воровали у них, обыватели преображались, воспылав праведным гневом и становясь кровожаднее самого страшного тирана, маньяка и палача. За своё убивали, уродовали, калечили — и всё это происходило, как правило, без обращений в полицию или каких-то длительных разбирательств. Если ловили — чаще всего виновного ждал самосуд.

Юра, едва заслышав говорящего, обернулся и изменился в лице. Стоящий в другом конце человек его тоже узнал.

— Так вот же... какая встреча, — радостно возвестил пожилой чернокурточник, бодро направившись в сторону ещё пару минут назад спокойно ехавших собеседников.

Все сидящие, да и стоящие тоже, разом обернулись в конец автобуса и уставились на Иванова и мужичка. Кто-то с интересом, кто-то с ненавистью, кто-то без интереса, просто для разнообразия скучной поездки.

А мужчина в чёрной куртке продолжал, уже почти подходя к насмерть перепуганному Юрию.

— Огорчаешь, — наставительно говорил он. — Неправильно себя ведёшь. Кто тебе разрешал?

Во время этого двусмысленного монолога, из которого посвящённый в предысторию человек мог понять одно, а непосвящённый совершенно другое, подходящее под байку о ворах, Иванов лихорадочно соображал: «Поднять шум? Их четверо, а он сейчас слабее воробья — глупо, не умно. Не перекричит, да и настроены эти чернокурточники слишком серьёзно. Затеять драку? Даже не смешно. Вон, Юра этот, стоит и смотрит на приближающегося мужика как удав на кролика, и пикнуть не смеет. Не боец, не помощник... Тогда сделать вид, что не причём? А это мысль... Добраться до города, сразу перетряхнуть все свои связи и слить информацию туда, где ей распорядятся по уму — то есть весь этот шалман разгонят к чёртовой матери и ввиду судебной бесперспективности разведут неизвестных хозяев на деньги так, что те урок будут долго помнить и, вспоминая сумму, грустно почёсываться... Это займёт дня два, не меньше. Пока то, пока сё... С другой стороны, а что они этому беглецу убогому сделают? Морду набьют — не смертельно. На хлеб и воду в назидание посадят — тоже терпимо. Дождётся, никуда не денется».