Макс Фрай - Зеленый. Том 2 [litres]

– У меня на самом деле очень редко так получается, – говорит он обалдевшему от такой экономии Тони Куртейну. – Это у нас Тони великий мастер делить последнюю плошку супа на тридцать голодных рыл. А я – только по божественному наитию. В смысле, когда варить добавку до смерти лень.

– Сколько раз у Тони бывала, а только сейчас дошло, – говорит Эва тихо, почти беззвучно, чтобы, кроме сидящей совсем рядом Кары, ее никто не услышал. – В этом кафе нет смерти! В принципе нет, совсем. Пока мы здесь сидим, мы даже не то что бессмертны, «бессмертие» все-таки антоним «смертности», а тут – ну, просто вопрос таким образом не стоит.

Кара кивает. Шепчет:

– Спасибо, что сформулировала. Я давно пытаюсь понять, что здесь не так. В смысле, чего не хватает для полного счастья. То есть для привычного нам не-совсем-полного-счастья. Ну, в общем, ты поняла.

– А когда мы отсюда уходим, наша смертность снова на месте, как ни в чем не бывало, – продолжает Эва. – Опять существует, как возможность, потенциал. То есть мы ее не теряем. Не обретаем бессмертие оттого, что тут посидели. Дело, похоже, вообще не в нас.

– Смерть – очень реальная штука, – подумав, говорит Кара. – Иногда мне кажется, именно ее постоянное присутствие и делает реальность настоящей реальностью. Устанавливает баланс. А здесь не реальность, а наваждение. Согласно классификации Стефана, класса Эль-восемнадцать; впрочем, не удивлюсь, если он просто выдумал эти цифры и буквы, потому что с ними смешней. Так вот, дорогая, парадокс заключается в том, что пока мы здесь, мы – то, чего не бывает. С точки зрения реальности и ее лучшей подружки смерти, нас сейчас просто нет.

– Вот сегодня точно не хуже, чем в той берлинской кофейне, – говорит Стефан, поставив пустую чашку на стол.

– Не «не хуже», а лучше. Гораздо. Причем не только сегодня, а вообще всегда, – невозмутимо отвечает ему Иоганн-Георг. – А тебе просто нравится издеваться. Таким уж ты уродился, что с тебя взять. Для твоего полного удовольствия надо бы сделать вид, что я страшно обиделся. Прости. Я бы сделал. Мне для тебя ничего не жалко. Но потом как-нибудь, ладно? Не до того мне сейчас.

– У тебя вообще все в порядке? – хмурится Стефан.

– У меня, и вдруг все в порядке? Не смеши, – говорит Иоганн-Георг и сам же смеется. Подходит к окну и долго стоит там, прижавшись лбом к ледяному стеклу. Молча, но так выразительно, словно спиной и затылком кричит. Ничего пока не случилось, а все уже сверлят его взглядами, ждут продолжения монолога даже больше, чем только что ждали кофе. Все-таки он мастер драматической паузы. Драматического всего.

Наконец, так и не повернувшись, Иоганн-Георг говорит – вроде негромко, но можно не сомневаться, его слышно не только всем, кто сидит в кафе, но даже тем, кто проходит мимо по улице. Не говоря о тех, кто этим вечером где-нибудь в городе спит.

– Прямо сейчас где-то, возможно, на улице Васарос, а может на Руденс, поди в Антокольских улочках разберись, девочка по имени Милда уложила спать младшую внучку и вышла в сад покурить. Стоит у забора, смотрит, как над соседскими крышами ярко сияет невозможным изумрудно-зеленым светом молодая Луна, неуверенно думает: «Это просто рождественское украшение, интересно, как они его там подвесили?» – а потом пойдет в дом и будет реветь до утра, потому что жизнь у нее, конечно, вышла на радость родне и на зависть подружкам, только это была не ее жизнь. Чужая. Ничья. И при этом почти закончилась, даже если здоровья хватит протянуть еще лет двадцать-тридцать, все равно, по большому счету, закончилась. Только так и не началась.

– Прямо сейчас, – говорит он, – где-то на улице Калинауско мальчик по имени Виктор идет, будем считать, что домой. То есть в то место, куда его ночевать пускают, если приходит с бутылкой, и лучше бы не одной. Мальчик Виктор сегодня с уловом, раздобыл пол-бутылки какой-то дешевой водки, но не факт, что благополучно ее донесет, потому что пьян уже года четыре – я имею в виду, непрерывно, так-то стаж у него побольше, начал лет тридцать назад. Он идет нетвердой походкой; ну, не мне к нему придираться, как может, так и идет. И видит, что в окне полуподвального этажа одного из домов горит зеленая лампа. Или, предположим, фонарь. Свет такой прекрасный и ослепительный, что мальчик Виктор благоговейно думает: «Бляпиздец», – подходит ближе и становится на колени, как в церкви, куда никогда не ходил. Стоит в грязи на карачках бедный пьяный дурак, смотрит на зеленую лампу и вдруг вспоминает, как в детстве думал, будто он – звезда, которая упала на землю, чтобы прожить здесь интересную жизнь, полную таких удивительных приключений, что ими даже звезду, оказалось, можно соблазнить. Но получилось, что получилось, и ничего не исправить. Поздно уже исправлять, – понимает он с пронзительной ясностью, которую всю жизнь всеми доступными средствами заглушал. Стоит на четвереньках и плачет, уткнувшись носом в темное чужое окно. Там и останется, нет у него сил идти дальше, да и смысла нет никакого. Если мальчику Виктору посчастливится, может быть, к утру будет мертв.