Михаил Шабловский: Демон сна

Марк был поэтом, как это полагается — непризнанным, но, надо сказать, неплохим. Иногда он исполнял песни на стихи собственного сочинения под аккомпанемент наспех сколоченной рок-группы по московским андерграундным клубам. Но успех выступлений был мал и преходящ. В личной жизни же бедняга то и дело терпел сокрушительные неудачи, отчего на всём его творчестве лежал отпечаток глубокой рефлексии.

Марк отнюдь не был трезвенником и никогда не упускал случая выпить — чётко исполняя завет своего американского тёзки Твена. Разумеется, я не открыл ему, чем на самом деле нынче занимаюсь. Даже будучи в серьёзном подпитии, я никогда не затрагивал тему своей теперешней работы. Боюсь, у моего друга, как и у многих из тех, кто со мною сталкивался, возникло представление, что я служу в какой-нибудь секретной части ФСБ. Но его это мало волновало. Для него я был просто всегда желанным вечерним гостем, паркующим под окном серый «седан» и со стекольным звоном бутылок поднимающимся по плохо освещённой скрипучей лестнице, зычно требуя «метать стаканы на стол».

Дом, где жил Марк, сам по себе уже представлял едва ли не достопримечательность. Не так много осталось в пределах внутренних районов Москвы таких строений. Деревянное двухэтажное здание было выстроено в начале прошлого века в тогда ещё жилом районе возле фабрики, оседлавшей реку Яузу в том месте, где её мутные струи, оставив за собой заболоченные старицы, покидают Сокольнический лесопарк и дальше текут только лишь меж гранитных берегов, окончательно становясь городским стоком. С тех пор город поглотил маленькие домишки, бывших улиц более не стало, жители снесённых двух- и трехэтажек переехали в безликие панельные кварталы. Но один дом выжил. Сложенный из потемневших от времени брёвен, под плохо залатанной жестяной крышей, стоит он и поныне, как стоял уже много десятилетий, среди громадных дубов на невысоком холме над старинной липовой аллеей, что тянется вдоль большого пруда на яузской старице.

С этим домом Марку повезло — едва ли не единственный раз в жизни, зато сразу по-крупному. Один пожилой дальний родственник его умудрился незадолго до своей кончины оформить всё строение на себя после смерти ещё более стареньких соседей. Иных наследников у дедушки не оказалось, и пару лет назад Марк вступил во владение достаточно ценной московской недвижимостью. Он сразу же задёшево сдал половину здания с отдельным входом какой-то тихой фирмочке, занимавшейся импортом медицинского оборудования, и с тех пор мог больше не беспокоиться о хлебе насущном. Арендаторы совершенно не тревожили его — они за свой счёт отремонтировали помещения и разместили в них экономистов и бухгалтеров, которые крайне стабильно покидали территорию в восемнадцать ноль-ноль каждого буднего дня, а по пятницам и раньше того.

Сам же хозяин занял бывшие комнаты своего родственника, но изрядная часть здания так и осталась пустовать — обжить всю свою половину целиком Марк в одиночку был, конечно, не в состоянии. А семьи у него так и не появилось за все эти годы. То одна, то другая женщина пыталась ужиться с нелюдимым и резким на язык стихотворцем, но рано или поздно во гневе или печали они расставались. Последняя пассия Марка, некая Ирина (фамилию я так и не удосужился уточнить), покинула его обиталище за несколько дней до того, как в жизни поэта вновь появился я. Покидала она его будучи, видимо, в большой ажитации, так как предварительно переколотила большую часть посуды в доме и оставила прекрасное графитти губной помадой на стареньких жёлтых обоях прихожей в виде надписи «Козёл!» с огромным восклицательным знаком, вызывавшим у меня смутные фрейдистские ассоциации.

Что конкретно стало причиной разрыва, мне выяснить не удалось. Вероятнее всего, сыграли свою роль (и, думается, не в первый раз) потрясающая бытовая безалаберность и неприспособленность моего друга, а также его склонность к флирту едва ли не с каждой дамой, обращавшей внимание на него или на его стихи в Сети, независимо от её, дамы, семейного статуса и наличия либо отсутствия каких-либо личных отношений у самого Марка.

Марк, разумеется, был убит горем. Собутыльник и собеседник требовался и ему, и, видно, мы нашли друг друга.

Я обыкновенно являлся (иногда даже и без звонка) около семи-восьми вечера, нагруженный алкоголем и закусками (а в первый раз пришлось привезти ещё и комплект стаканов), и мы засиживались далеко за полночь. Поздним же хмурым утром, кое-как выхлебав чашку кофе, я быстро прощался с приятелем и с квадратной головой ехал в свою потустороннюю усадьбу, благо это было недалеко. Вообще говоря, согласно распорядку службы в Организации, каждый будний день с утра я должен был быть на связи как минимум до двенадцати часов, ожидая возможных распоряжений, которые поступали через ментальный служебный нетворк. Если же команд на выезд не было, то в целом днём я был предоставлен самому себе, с единственной задачей сортировать и распределять через упомянутый нетворк поступающую информацию с подотчётного участка ментального пространства. По выходным же и праздничным дням (каждый департамент соблюдал праздничные дни тех стран, в которых проживали агенты) побеспокоить меня могли только по экстренному поводу — чего ни разу ещё не случалось. Однако к концу осени я настолько раскис, что стал здорово манкировать своими обязанностями даже по будням, иногда являясь домой после пьянок у Марка только к обеду. Пока ещё мне удавалось успевать выезжать по найденным в приёмном лотке факса приказам на постовую работу или задания по сопровождению — благо срочных не было — но обработку информации я забросил совершенно.