О’Санчес - Я Кирпич

Тогда я еще не знал, что красивый, приятно похрустывающий в руках, сиренево-зеленый сертификат я мог запросто выбросить, сжечь, разжевать и выплюнуть – все равно банковские акции останутся моими, записанными на мой владетельный счет, а вот для другого-остального человечества та бумажка – всего лишь не имеющая никакой цены справка с печатью поверх типографского шрифта и водяных знаков, но ничего более… Нет, ну конечно же, если бы господа брокеры из конторы, где была зарегистрирована сделка, пронюхали о моем интеллектуальном статус-кво и об утерянном сертификате, они вполне могли бы, на паях с держателями реестра акционеров, стакнувшись с ними, пойти на небольшой подлог, практически без риска разоблачения… Только кто станет из-за копеек да еще вслепую рисковать своим статусом и лицензией?.. К счастью, ничего подобного не случилось, но я об этом, разумеется, не знал и к лету 2000 года уже мог вполне сносно понимать команды моих товарищей по бригаде, их междусобойную болтовню, причем не только на пиндиш-олбанском, но и на подлинном узбекском языке. Блин! Ведь я действительно был дебиловат по самые уши, однако, несмотря на данное прискорбное обстоятельство тех лет, факт остается фактом: разнообразных обид и унижений от узбекских моих братишек-гастарбайтеров во главе с Тахиром-бригадиром я выхлебал в повседневности моей гораздо меньше, несопоставимо реже, чем от моих дорогих соотечественников, соплеменников, русичей-сородичей… По деньгам слегка «нагревали», ущемляли, не спорю, да только на фоне всего остального, сплошь и рядом возможного, это были такие мелочи…

Но однажды, на рассвете июньской белой ночи, мои однокомнатники, все четверо, проснулись от моего жалобного тонкого крика, переходящего в вой, а потом в стоны, а потом опять в крики…

Сам я ничего такого не помню, это мне потом ребята рассказывали, многажды рассказывали с подробностями, с преувеличениями, подражая моим крикам и всхлипам…

По их словам, одеяло было сброшено на пол, сам я лежал на спине, а под майкой, на груди, прямехонько напротив сердца, расползалось кровавое пятно, словно бы кто-то меня ткнул ножом или шилом в сердце. Я лежу весь бледный, глаза мои открыты, но ничего не видят, потому что зрачки под лоб закачены, а пятно такое густо-красное, и все шире, шире, на правую грудь, в левую подмышку…

Что делать? Ребята в панике, потому что к таким смертям не привыкши, а звать на помощь… гораздо больше не привыкли: каждый визит властей российских сюда, в полулегальное гастарбайтерское гнездовье – это всегда большие неприятности и большие расходы. Тахир, старший по комнате, наш бригадир, задрал мне майку, чтобы глянуть – а раны-то найти не может, и майка-то цела! Тою же майкой протер – нет раны, только огромный круглый синяк-черняк в области сердца… и кровь больше не течет. Оглянулся Тахир на своих товарищей – да нет же: никто из однокомнатников меня не бил, не резал! А дверь-то на щеколде, и окно закрыто! Я продолжаю лежать без сознания, но уже не кричу, тихо-тихо постанываю.

Короче говоря, Тахир, посовещавшись наскоро с земляками, решил подождать дальнейшего развития событий, благо на крики мои никто из посторонних не прибежал, не среагировал… Впрочем, в беспокойном скученном гастарбайтерском бытии ночные крики с драками – дело совершенно обычное и, как правило, не выходит из недр общажных во внешний мир.

Все что могли, мои товарищи сделали: водою мне лоб и губы смачивали, на грудь положили нечто вроде лепешки, густую кашицу из насвоя… Насвой – это порошочек, национальное узбекское развлечение, нечто вроде зеленого жевательного табака со слабой примесью растительной наркоты-стимулятора, по типу экстази и джефа… Белье и матрац подо мною заменили, потому что я почти двое суток лежал, не приходя в сознание, и нормальным дальняком-туалетом не пользовался. Натерпелись ребята страху в ожидании моей неминучей смерти с последующими, быть может, катастрофическими, последствиями для их нынешней жизни, пусть и непростой, но худо-бедно устоявшейся…

– Рустам, Рустам… пить хочу… Рустам, водички… – таковы были первые мои осознанные слова на исходе вторых суток беспамятства.

Рустам – ему по общему жребию, в котором не участвовал только Тахир-бригадир, выпало дежурить в тот день у моей койки – подал мне воды и, вне себя от радости, отзвонился по общебригадной мобиле на стройку, доложился Тахиру-бригадиру на его личную трубку, причем по-русски, они ведь здесь, на чужбине, все обрусели исподволь, незаметно для себя: «Жив урус-Кирпич, меня узнал, в себя пришел!».