Людмила Белаш - Имена мертвых

— Да, — кивнул Вааль, — я припоминаю. У вас была дочь. Я видел ее несколько раз на торжествах.

Людвик стал жалеть, что встретился с Ваалем. О Марсель он предпочитал вспоминать в уединении. Хорошо, если бы Вааль ограничился коротким соболезнованием — и тогда они расстались бы, вполне довольные друг другом.

Вааль достал сигару и принялся ощупывать ее толстыми пальцами.

— Должен признаться, что завидую вам, коллега. Ваше преимущество в том, что вы знаете, ГДЕ поклониться умершей… У меня была младшая сестра. Ее звали Франка. Она занималась музыкой, а жила в Мюнсе. Ее задержали при облаве в гетто и отправили на остров Боллант. Концлагерь Вальборг — это место недалеко от аэродрома.

Людвик слушал без любопытства, но в душе был благодарен Ваалю, что тот вспомнил о своем давнем горе и оставил ему его печаль. Семейные трагедии военных лет напоминали Людвику баллады — все они были просты и кончались смертью.

— Они с матерью попали в разные лагеря. Мать оказалась в Ольбраке и осталась жива; там охрану несли ополченцы, режим был менее строгий, а на Болланте наци строили тот самый аэродром. И Франка погибла. С Болланта мертвых вывозили на лихтере подальше от берега и топили в море; видимо, считали, что вырыть могильник в каменистой почве обойдется дороже или отвлечет много заключенных от полезного рейху труда. Поэтому захоронений не осталось.

— Ужасная история.

— Я боялся такого конца, но чувствовал — так оно и будет. Не могу простить себе, что не уговорил их скрыться. Правда, многие тогда считали за лучшее ждать и надеяться. Отец получил извещение о смерти Франки от какой-то болезни — как будто это имело значение, — я узнал об этом много позднее.

Сигара в руке Вааля то поворачивалась, повинуясь пальцам, то вдруг скрывалась в неплотно сжатой тяжелой ладони.

— Мы с сестрой были очень близки. Возможно, вы представляете, что значит дружно жить со своей сестрой. И вдруг наш мир исчез. Это было невыносимо. Тогда я охранял заложника, офицера; мы сидели вдвоем в подвале одного ресторана; я взял из буфета полбутылки коньяка и пошел к нему горевать о Франке, а он горевал о семье, которая больше его не увидит, и мы плакали вместе, потому что больше некому было нам посочувствовать.

Спустя час Герц и Людвик шли по набережной Шеера и говорили о мертвых.

— На кладбище, — негромко размышлял Людвик, — мысли становятся чище, светлее. Там, как нигде, чувствуешь себя серьезным, несуетным человеком. Все мелкое, поверхностное, пустячное, на что мы размениваем жизнь, остается за воротами, и когда молчишь у могилы, — это сильнее всяких слов. Я не верю в загробную жизнь, но среди могил, не думая о запредельном, всерьез считаю, что говорю пусть не с живым, но с тем, кто слышит, любит, помнит меня. Мне кажется, что мертвые, покинув мир, становятся одним дыханием, болью, нежностью… Может, вам знакомо, коллега, желание однажды избавиться от всего лишнего и стать для близких только этим одним… но всегда ловишь себя на том, что при жизни это недостижимо. Лишь иногда — очень редко.

На набережной продавали великолепные белые хризантемы; Людвик купил букет, а Герц предложил заехать еще в цветочный магазин на Рестегаль.

Магазин выглядел празднично и навеял на обоих — хотя они оба и промолчали об этом — щемящие сердце воспоминания; очень скоро профессор и доктор сошлись на том, что стоит поговорить в другой обстановке. Герц припарковал машину, белые и алые цветы сложили на заднем сиденье и отправились в кабачок «Фонарь», где были уютные полуоткрытые кабинеты на террасе.

— Когда мы разошлись с Ортанс, Марсель было семь лет, — продолжал Людвик. — Она сильно страдала, и ясно было, что нельзя оставлять ее с кем-то одним, хотя по решению суда ее должна была взять Ортанс. Ничего нового мы не изобрели, просто договорились, что она будет жить по очереди то у нее, то у меня или как ей самой захочется. Приятель Ортанс оказался покладистым малым, в отцы к Марсель не навязывался — по крайней мере Марсель не жаловалась на него — и, хотя ребенка в ее положении легко обидеть, они спокойно уживались… А потом у нее появилась сестра, Марсель зачастила ко мне, Ортанс стала ворчать, да и у меня иногда бывали встречи с женщинами… И мы устроили для Марсель как бы личный пансион. Мне порекомендовали одну скромную эмигрантку из Маноа, Долорес — она жила в Мунхите, писала труд о народных узорах и, проще сказать, нуждалась; на пенсию политического беженца не разбогатеешь. Никаких революционеров она не собирала, а прилично говорила лишь по-английски и старалась выучить наш язык. Мы предложили ей брать уроки у Марсель и заодно жить с девочкой два-три дня в неделю; это всем пришлось по вкусу — Марсель стала зарабатывать, Долорес стало легче, и мы успокоились, а Марсель еще и подружилась с «ученицей», даже приглашала ее в гости.