Людмила Белаш - Имена мертвых

— Нет… все нормально… — Случайно взгляд Марсель упал на цифровую панель. 23.14. Сколько мне осталось?.. Нельзя знать! можно умереть от одного знания, что ты скоро, в определенный час…

— Я не хочу этого! не хочу! — Марсель, чуть не сломав ногти, разомкнула застежку, сорвала браслет с запястья, осаднив кожу, и что есть сил шарахнула часы об пол.

«Все. Свободна. Не надо считать минут, не надо ждать. Жизнь принадлежит мне, а не часам!

Сейчас станет привольней дышать, стихнет сердцебиение, свет станет ярче!»

Но ничего не изменилось.

— Исчез сигнал маркера, — отметил Клейн, повозившись с пультом. — И звук пропал.

— Конечно, во всем виноваты часы, — вздохнул Аник. — Разбила или спустила в канализацию.

— Двести сорок талеров. — Клейн не был скуп, но расходы считал точно. — Перехожу на локацию заряда. М-да-а-а… заряд-то хиленький. О чем она думает?

— О чем они вообще думают в таком возрасте?! время на ногах разносят! Если к делу не привязаны — на что три дня убивают? Шатаются, болтают и хохочут. А ведь это лучшая пора для набора опыта, как для рыбака — путина; прозевал — не догонишь. Я вот упустил свой час, а после мучился — пытался наверстать… И даже не вспомнят потом, хоть мозги сломай — что делали, с кем были. Меня допрашивали — «Что вы делали тогда-то? а такого-то числа?» Ха, было мне когда запоминать, в ее-то годы! Оказалось — бумаги все помнят; вот кто свидетели…

Он всматривался в приземистую громаду Арсенала.

— Ох, нас еще ждут веселые денечки. Если во второй цикл воплотится… — Аник суеверно оплевал дьявола, теоретически стоящего за левым плечом, — будем в осаде сидеть на «Эммеранс», собак спускать и поливать гостей из шланга. К нам же все кобели сбегутся — и на «феррари», и на байках! Мы-то можем регулировать свое влияние — а представь, как она на парней будет действовать! Девчонка с зарядом, они к ней, как иглы к магниту, потянутся. Добро бы один, а то обойма кавалеров. И будет, как у Ганса Сакса —

— Двадцать минут двенадцатого, — сухо констатировал Клейн. — По-моему, до нее не дошло. А должно бы…

— Просто ей кажется, что в толпе она защищена.

— Без десяти двенадцать пойдем брать. Дольше оставлять ее нельзя. Не ждать же, пока дискотека закроется! Ты свой билет ботаника не доставай, покажем мой — все-таки иммиграционная полиция; после дела в переулке они наверняка везде шныряют.

Грозный камень окружал Марсель, и даже близость Тьена не спасала, хотя она старалась, чтобы он был рядом — и Тьен не отходил ни на шаг, но Мартина остывала, и от танца к танцу становилась все боязливей, все пугливей. Она ждала чего-то — чего-то такого, что ее страшит.

Она то жалась к нему, то опасливо озиралась — наконец, оторвавшись от него, побежала вдоль стены. Не гнаться же… если что-нибудь, в туалете есть девчонки, помогут или позовут помощь. Подождем. Но все равно непонятно — вроде на танцы пришла с желанием, была такая бойкая, к нему тянулась, а потом, после прихода ее неприятных кузенов, стала бояться.

Садовник запугал ее?..

«Вернется. У меня номерок из гардероба».

У выхода Марсель окликнула охрана:

— Сьорэнн, что-то случилось? вы не забыли взять одежду?

— Нет! нет, ничего! я приду!.. — Едва не споткнувшись в спешке, она попробовала улыбнуться, но вышла гримаса.

— Не стирайте метку, а то будете платить второй раз.

Снаружи страх и холод охватили ее еще сильней — но она не подумала, что выскочила в ночь легко одетой; это был иной холод — неотвратимо надвигающееся дыхание той вечности, которую она покинула три дня назад.

Страна Без Возврата властно призывала беглянку: «Вернись, и страх исчезнет. Войди в мою тишину, и я упокою тебя, покрою снежным саваном, и сон твой будет неподвижен и прозрачен, без мук и терзаний… Посмотри на этот мимолетный мир очами мертвеца — все тлен, все суета сует, ты выше этого и чище мелких живых забот. Тебя ждет нерушимый, совершенный покой…»

А она металась, сдерживая слезы и отыскивая среди машин одну, где сидит и ждет ее необычная родня — единственные люди, которые могут понять ее мучение, помочь ей и спасти от обещанного покоя.

— Мартина, сюда! — окликнул Аник.

Она нырнула в салон, припала к Анику и заплакала:

— Не могу больше, не могу! Мне плохо, дышать нечем! Я умираю, да?!.

— Ходу, — бросил Аник Клейну, снимая перчатки. — Откинься, расслабься. Сейчас…

Лицо его исказилось, когда он протянул ладони над Марсель; в салоне появилось бледное лиловое мерцание — не ярче, чем светит экран телевизора. И — сердце стало биться реже, почти окоченевшие пальцы потеплели, исчезла одышка.