Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

— Однако ещё сильнее — то, как возвращаются на родную планету, верно?

Станислав сжимает руки собеседника, наклоняет голову — и вот оба уже сидят так, что волосы, длинные у одного, короткие у другого, сплетаются.

— Да, — отвечает. — Тогда я очень испугался песчаной змейки, которая укусила принца. Долго плакал.

— Многие боятся змей и подобного им, в этом нет ничего неестественного, — чуть мягче прежнего отвечает Раги. — Чтобы перешагнуть через такое хотя бы в уме, нужно быть философом. Помнишь, что писал мой друг по имени Платон?

— Кажется, это. «Бояться смерти — не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем её боятся, словно знают наверное, что она величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь?»

— Прекрасная память.

— Я старался.

— Вот тебе ещё: «Смерть предустановлена мировым законом и поэтому не может быть безусловным злом. Но и жизнь не есть безусловное благо: она ценна постольку, поскольку в ней есть нравственная основа. Когда она исчезает, человек имеет право на самоубийство».

— Сенека. Только я не понимаю. Разве не пронизывает нравственный стержень любую жизнь и любую выпестованную смерть?

— Да, когда второе есть логическое продолжение первого.

— Это надо хорошенько обдумать. Подобными вещами я тешил себя все семь десятков моих лет — однако будет ли у меня время на дальнейшие размышления?

— Неважно. Но ныне спрошу ещё раз. Теперь ты понял, что смерти не стоит опасаться?

— Стан смеётся снова:

— Понял — если ты того добиваешься. Ибо сказано кем-то: «Смерть есть Великое Может Быть. Она — Неизвестное с прописной буквы. Есть ли смысл бояться неизвестного?»

— А теперь подумай хорошенько: чего ты, такой умный и удачливый, страшишься почти так же, как страшился смерти?

— Любви, — внезапно говорит Станислав, — потому что она так же безжалостна и бесповоротна.

— Ты прав. Права. Сильна что смерть любовь — как давно и как верно было сказано.

Раги берёт тонкими, сильными пальцами его подбородок и приподнимает голову:

— Скажу ещё. Ты инстинктивно сторонишься и того, и этого, и всего, чем наполнена жизнь, — лишь оттого, что сии вещи несут боль. Однако боль — прямое производное от страха. Тебя не интересовала дискуссия по поводу отрубленных голов?

— Что? — слегка испуганно отзывается Стан.

— Кое-кто предполагает, что даже мгновенная смерть от меча или гильотины всё равно мучительна и, только что отсеченная голова, отлетая от туловища, терпит нестерпимую боль. Хотя откуда ей взяться, если палач умел, лезвие наточено, а эндорфины прибывают на место действия быстрей, чем свет в глаза? Оттуда, что эта боль — не физическая. Боль страха — чем больше боишься смерти, тем сильнее и дольше длятся предсмертные мучения. А ещё полагают, что именно в такие моменты людям открывается тайна жизни.

— У меня так не было.

— Потому, что ты оставался наедине с самим собой, — этот неожиданный и парадоксальный вывод Регина одевает в самые бархатные, матово-чёрные обертоны. — Так было всегда. С твоими дурацкими попытками уйти. Со случайными приятелями и подружками.

Искорку она благоразумно не трогает: больное место, язва в плоть.

— Ты согласен разделить со мной своё — и моё собственное одиночество? Смешать и разлить по бокалам, как глинтвейн? Испить желанное до дна?

И ответа уже не надо — завязки развязываются и фибулы расстёгиваются словно сами собой, полотнища ткани падают с плеч наземь. А любовники — на них.

Мы почти брезгуем смотреть на то, что у людей считается соитием. Непристойная возня, потное ремесло в пуху и перьях, обмакнутое в дёготь, — внутри коего, допускаю, не так плохо существовать. В этом, кажется, суть любого интима: он не для сторонних глаз, потому что в нём нет ни капли красоты.

Никаких иных препон — ведь эстетика у нас, как у японцев, практически заменяет этику — для нас не существует.

Но сейчас перед моими глазами разворачивался величественный танец. С отточенными до предела пируэтами, фигурами, полными глубокого смысла, возгласами затаённой боли — и поистине трагическим напряжением телесных сил. Станислав был ведомым. Покорный воск в руках свечника. «Труп на обмывальном столе», как говорят суфийские мастера. Ученик, причём ученик талантливый. Гениальный.