Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

— До чего ж ты красноречива, моя тян, — мой сердечный дружок попробовал было заткнуть речевой поток своим ртом, но промазал. — Прямо античное ораторское искусство, блин.

«До чего ж ты стал груб», — хотела я сказать, но подумала, что именно такого ответа Стан и добивается.

— Самое главное. Я не хочу подсесть на твой наркотик, — закончила я. — Пусть мне будет плохо. Пускай — очень плохо. Но я выживу и пойду дальше — свободной.

— А наш ребенок?

— Мой ребёнок. Мой ответ. Моё желание во плоти.

Знаете? Тотальное разочарование в жизни наступает, если самая твоя заветная мечта исполняется. Целиком, полностью и безоговорочно.

И когда мой сердечный дружок — мой отставной сердечный дружок — заковылял к выходу из парка, я не почувствовала почти ничего. Глубокий анафилактический шок.

Что поделаешь. Мы были с ним слишком, невыносимо сходны. Прям до удушья.

Лоскуты рваной синевы замелькали в моих глазах. Прошлые поцелуи вспорхнули с моих губ стаей багряных бабочек, невнятно лепечущих крылышками. Чёрный айсберг со всего размаха плюхнулся в душу, как кусок льда — в ведерко с коктейлем.

Нерд, что же ты со мной сделал, зверюга?

Я так и стоял у окна — думал, глядя на здешний сад. Жизнь в ордене траппистов, как ни странно, отнюдь не способствует медитациям этого рода: там все силы уходят на разговор. Пускать в ход язык запрещается, зато руки — приветствуется сугубо. Азбука глухонемых в полном расцвете, причём совершенно уникальная. Фактически эсперанто. Зато уйдя в отшельничество, я наверстал упущенное с лихвой. Моё недреманное сознание перебирало скукоженные листья родословного древа, обугленные листки воспоминаний.

Мой старший сын Гудбранд. Ушёл после того, как проводил в дальние края свою последнюю смертную любовь. Чахотка в те времена была практически неизлечима, можно было лишь всемерно оттягивать конец, как сейчас делают со СПИДом. Отправить в горы с их чистейшим воздухом. Досыта поить кумысом. Буквально по капле вводить в жилы кровь Древнего — это не хуже салициловой кислоты сдерживало заразу, однако малейшая передозировка означала гибель. Почти безболезненную: не сравнить со смертью от удушья, когда своя дурная кровь переполняет покрытые коркой лёгкие и стремится вон из гортани.

Возможно, будь я более красноречив, я бы уговорил его не устраивать синдзю, или совместную гибель влюблённых. На японский или какой там ещё манер.

— Отец, я прожил немало и мог бы пересилить себя, — ответил он. — Душевной боли я не страшусь, как и ты сам. Даже угрызения совести можно было бы побороть волевым усилием, — и тянуть лямку до скончания веков. Но такой выход был бы трусостью. Человечество всё время доказывает себе, что есть множество вещей, куда более важных, чем жизнь: преданность суверену, честь и достоинство, любовь к мужчине или женщине. Бунт против того, что навязано силой или авторитетом.

Усмехнулся:

— Предоставить всё естественному течению событий, как логры и люди, мы ведь не можем, разве не так?

Йордис и её сестра. Они сохранили полнейшее здоровье и невозмутимость, однако…

— Может быть, нам не следовало брать в руки Свифта, дорогой…гм… свёкор, — сказала напоследок Йорунн. — И читать про Остров Стариков. Разжижение мозга практически никогда не постигает наших высоколобых учителей — они ведь умеют забывать шелуху фактов и оставлять горчичное зерно метода. Но мы ведь по сути примитивные создания, увлечённые этими самыми фактами в полном соку. За тремя соснами, как говорится, не видим бора, за семью росинками — дождя. А мимолётности ведь так легко растерять! Нет, лучше уйти с каким-никаким величием.

Сад руин. Романтический изыск, трижды наряженный в древние одеяния: первый раз архитектором, второй — самим временем. Третий — владельцем. Мало кто из наших смертных гостей догадывается, что перед ним лабиринт. Хорхе Луис, когда его привезли сюда в большой тайне, понял — на то он и давний слепец. Возможно, уловил различие в запахах, составивших карту местности. Или сказалась опытность творца всяких и всяческих бумажных дворцов Минотавра. Но, скорее всего, путеводной нитью послужило лёгкое напряжение руки Хьярварда, который направлял Великого Библиотекаря к центру композиции.