Юлия Ламичева - Пастухи призраков (СИ)

– Хорошо, но послезавтра. Дотерпишь?

***

– Вот какому психу стукнуло красить забор зелёнкой? – процедил Рома, пытаясь прикурить сигарету от окурка предыдущей.

С некоторых пор его мутило от любой разновидности зелёного, летом это особенно удобно. Правда, единственным по-настоящему зелёным пятном на данной сельской улице являлся упомянутый забор.

– Тут и живёт псих, – напомнила Лена мягко, вынула сигарету из Роминой трясущейся руки, раскурила и вставила в рот страдальцу.

Рома тихонько заскулил. По части багровости глаз он мог без шума и пыли обставить самого заядлого вурдалака.

По обе стороны растрескавшейся на солнце дороги тянулись заборы, яблоневые ветки и собачий лай. Воздух жужжал – то ли от насекомых, то ли от жары. Бабка вышла по своим бабковым делам и принялась пялиться на Лену с Ромой, мыкавшихся возле маленькой машины Иннокентия, изящной, словно бальная туфелька. В серебристых изгибах преломлялись яблони и заборы. К бабке присоединился мальчик лет трёх, потом другая бабка. Пришла пожилая собака в клочной шубе. На скамеечке устроился толстяк, затянулся папиросой, рядом села толстая молодая женщина в трениках с младенцем на руках. Положения становилось мучительным.

Ворота не столько отворились, сколько вывалились на улицу. Кивком головы Иннокентий дал понять, что можно входить. Посреди расчерченного на грядки дворика стояла старуха. Лена жадно втянула носом запах бабушки с лёгкой примесью хлева и огорода.

– Кто это вас, Иннокентий Германович? Точно вы с котом подрались.

– Угадали, Ана Тихоновна, – рассмеялся Иннокентий. – Где Саша?

– Сашенька под яблоней. Он всё больше под яблоней, кушать тоже туда ему ношу, тока если дожжик, в дом заходит. Раньше помогал, дрова порубить или там чего, теперь от яблони этой ни-ни. Боится, заберут его. Идёмте!

– Кто заберёт? – из вежливости поинтересовалась Лена.

– А нечистые, – будничным тоном ответила старуха, перекрестившись. – Ему всё показали: где его ждут, и что будут делать, и как будут делать. Каждую ночь приходят, показывают, не дают забыть. Сашенька и удумал: в рай его по грехам не пустят, так он дома хочет остаться, чтоб до скончания нынешнего века.

Мытарства Сашеньки заинтриговали Рому.

– Это как? Привидением?

– Избави Боже! – снова закрестилась старуха. – Он с яблонькой договорился: его душа после смерти в ней укроется, аки птичка. Деревья долговечней людских телес, как раз к последнему суду грехи и замолит. Он в журнале читал, так древние люди поступали. Древние, те, конечно, мудры были. Опасается только, кабы не похитили его по отрешении души от тела, вот от яблони и не отходит. Тоже не спит, покемарит с пол часика, а там снова бодрствует в молитве.

– Давно он так… бодрствует? – нахмурился Иннокентий.

– С весны. Как лекарства кончились.

Расстроенный волнениями последних дней Ленин мозг выдал на-гора картинку: сестрица Алёнушка с братцем Иванушкой высматривают из яблоневых веток гусей-лебедей. Когда на заднем дворе обозначилась гантелеобразная, вкопанная в резиновые сапоги фигура, Лена машинально задрала голову, ожидая крылатых чёрных тварей, и едва не преуспела. Стряхнув наваждение, она призвала мозг к порядку, но чувство лёгкого разочарования осталось.

– Иннокентий Германович! – осклабилась фигура, обнажив младенчески-розовые дёсны. От улыбки по лицу ползли морщины. Саша был лыс, чёрен от загара и худ как очень худой человек в семейных трусах старушечьей расцветки. Пахло от него летней улицей, как от хорошо выгулянной собаки.

– Здравствуй, Саша, – улыбнулся в ответ Иннокентий.

Они обменялись рукопожатиями, после чего Саша слюняво облобызал Иннокентия в обе щёки. Уловив в папиных глазах тоску, Лена от души ему посочувствовала.

– Иннокентий Германович! – лепетал Саша. – Да вы присаживайтесь…. Ни капли не изменились! Вот я, знаю, постарел, чего уж. Мать, ты водочки нам вынеси! И закусить, сделай милость. Где ж вы пропадали, Иннокентий Германович? Говорили, заграницей вы теперь?

– Так и есть, Саша.

– Подавай вам Боже, Иннокентий Германович, подавай Боже. Там для вас работы много, в этих заграницах все сплошь сумасшедшие с деньгами. А наш-то дурдом зачах! Врачи-сёстры разбежались, харч хужее некуда, тараканы – и весь харч. То ли дело при Константин Петровиче: чистота, лепота, душа у праздника! Меня ведь выписали, Иннокентий Германович! Стыда у них нету: небуйный ты, говорят, неопасный. А куда мне? Я ж там, в дурдоме, жизнь прожил... Да вышло, что к лучшему. Кто это с вами? Деточки ваши?