Максим Бочковский - Нераскрываемые преступления

— Проблема в том, что только два человека в мире могут это сделать. Один из них учитель.

— Ну и пусть сделает.

— Ты знаешь, что тот, кто опуститься так глубоко, назад уже не вернётся. Он неминуемо погибнет в бездне. Ксандр, конечно же, без сомнения принес бы себя в жертву, но дело в том, что пущенное назад время не остановится. Оно так и уйдёт вплоть до большого взрыва, создавшего когда-то нашу галактику. Нет, учитель нужен, чтобы подхватить его в том самом дне, уже нами определённом.

— Вы сказали, что есть два человека. Кто второй?

— Помнишь, когда мы встретились в первый раз, я сказал тебе, что ты человек с огромным внутренним потенциалом? Я забыл тогда сказать, что не просто огромным, небывалым, немыслимым, неповторимым. Ты феномен. Сильнее тебя «твердинцев» нет.

— А учитель?

— Ксандр слаб, — поморщился Аливчеев. — Он стал великим только потому, что давно этим занимается.

— Вы предлагаете мне умереть?

— Нет, выбор за тобой, конечно. Погибнуть вместе с нами или спасая нас.

— Я могу подумать?

— До завтра. Завтра шестой день.

— Шестой день, — тихо повторил Томченко.

— И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал.

Сергей поднял глаза на собеседника. «Троцкий» остался серьёзен.

— Книга Бытие. Глава вторая, стих второй. Земля была создана за шесть дней, за тот же срок ей суждено быть уничтоженной. Знаешь, почему её может спасти только чья-то жертва?

— Нет.

— Зло, распространённое нами, перевесило. Что может уравновесить весы? Только положенное на другую их чашу равное по величине добро. Пожертвовать собой ради всех людей — это великое добро, равное причинённому великому злу.

Следователь схватился за голову. Аливчеев не мешал ему переживать. Его терзания — часть общего замысла. Он должен переболеть, осознать и добровольно принять решение. Так надо. Так предписано судьбой.

Томченко резко поднялся и быстрым шагом покинул кабинет.

Керенский в последний раз набрал номер старшего товарища и бесцельно уставился на мобильный телефон.

«Ну, где этого потустороннего носит?»

О Томченко со вчерашнего вечера не было ни слуху, ни духу. Он не появился дома, не вышел на работу и, похоже, отключил свой сотовый.

Пётр прошёлся взад-вперёд по комнате и снова подошёл к телефону, который вдруг сам разразился трелью. Молодой человек бросился к трубке:

— Серёг?

— Нет, — послышался молодой женский голос. — Это я.

— Диана?

— Мы можем встретиться?

— Ну, сейчас не время.

— Я приду к тебе. Жди меня. Мне нужно с тобой поговорить.

— Может завтра?

— Завтра ты не сможешь!

Керенский сперва остолбенел, а потом хохотнул.

— Почему ты так уверена?

— Расскажу при личной встрече.

— Хорошо.

Через некоторое время в дверь позвонили. Пётр открыл и сразу понял, что что-то не так. Лицо девушки было каким-то не таким. Извиняющимся что ли. И вся она была какая-то поникшая, как проштрафившаяся собачонка.

— Проходи!

В комнате она долго стояла, не смотря на молодого человека. Керенский — на возлюбленную.

— Ты меня любишь? — наконец спросила она.

— А ты сомневаешься?

— Тогда люби меня!

Девушка потянулась к Петру, но тот остановил её негрубо, но решительно взяв за руки.

— Нет, сначала объясни, в чём дело!

— Но я хочу! Хочу! Хочу! — заскулила Диана и вдруг опустилась на колени.

Молодой человек сглотнул, нервно взъерошил волосы и не нашёл ничего лучше, как тоже сесть на пол. Так они и сидели несколько минут, не решаясь ничего сказать. Наконец, девушка заговорила.

— Ты ничего не знаешь. Слишком поздно. Всё случилось слишком поздно!

— Что случилось поздно?

— Я тебя поздно полюбила. Теперь всё.

— Почему всё? Ты куда-то уезжаешь?

— Нет, ты уезжаешь! Очень далеко! А я остаюсь в своей долгой, долгой…

— Что? Подожди, о чём ты? Я никуда не собираюсь.

Диана вдруг резко поднялась и вытянулась перед Керенским во весь рост.

— Вы все собираетесь. Никто, кроме меня, не переживёт этот день.

Она медленно подошла к окну.

— Иди, полюбуйся!

Окна квартиры Петра выходили на одну из сталинских высоток, и теперь прямо над ней зияло что-то вроде черной дыры вселенной, только по цвету не отличающейся от общего тона серого неба. Керенский снова, как в палате профессора Нарштейна, почувствовал, что его спина холодеет от ужаса.

— Что это?