Елена Клещенко - Иоганн и Василиса

— Благодарю вас, почтеннейшая Василиса Каспаровна, я уже вполне здоров. Еще бы чашечку кофию в вашей компании, если позволите, и ничего более я не смогу желать.

Пока хозяйка распоряжалась, я осторожно спустил с кушетки сперва левую ногу, потом правую, сел прямо, ощупал лицо. Да, голова слегка кружится, но глаза уже не следят за видениями и рот закрыт. Пришел в себя.

Кухарка принесла свежий кофий. Я осведомился, не отправился ли Иван Федорович распоряжаться по хозяйству, пока я был без памяти, просил передать ему от меня извинения. Затем, перейдя на польский, испросил у досточтимой госпожи позволения задать вопрос не вполне скромный для первого знакомства.

— Не случалось ли такого, что Иван Федорович сватался к некоей девице, но сватовство расстроилось по ничтожным или вовсе непонятным причинам?

Наградой мне был неописуемый взгляд, красноречивее любого «да».

— Ох и доберусь я до того, кто эти сплетни пускает, — ласково пропела Василиса, — ох поубавлю волос на темечке! Кто вам сказывал про Сторченок?

— Никто не сказывал, и я даже не ведаю, кто они такие, а предположение сделал только как ученый. В этой семье имеется дочь на выданье?

— Не дочь, сестра… — далее следовал семейный роман, в коем фигурировали Григорий Григорьевич Сторченко, неуч, бурбон, негодяй и дурак, две сестрицы его, старшая в изрядных летах и меньшая, не совсем урод, их матушка, «добрая женщина, и Господь с ней», покойная матушка Ивана Федоровича — сестра Василисы Каспаровны, по молодости наделавшая глупостей, и вдобавок какой-то луг, на коем растут отменные травы, причем луг был некоторым образом связан с ошибками молодости ветреной сестры… Я скоро потерял нить рассказа, суть же состояла в том, что младшая из девиц Сторченок и была той самой особой, брак с которой по неясным причинам расстроился.

— …Я делала, что могла, и мать ее была не против. Мы к ним ездили, они у нас с визитом побывали. Но Ванюша сам мне сказал, что этого не желает, а отчего — сколько я ни пытала… Уж и фрак затевали шить, я к сукну приценилась в городской лавке, а он… сперва захворал, да так тяжело, и в бреду все твердил, что не хочет жениться, а потом вовсе перестал к ним ездить. Уж я знаю, это Григорий Григорьевич, старый греховодник, сказал ему что-нибудь гадкое.

— Быть может, и нет, — отвечал я. — Конечно, я не университетский профессор и не осматривал Ивана Федоровича, но почти уверен, что единственная помеха тут в нем самом.

— Это о чем же вы? — подозрительно спросила меня Василиса Каспаровна, кинув взгляд за окошко. Во дворе я заметил ту самую Ганну.

— Милостивая государыня, я отнюдь не имел в виду…

Ради своей безопасности я решил не пояснять, чего собственно не имел в виду. Но предположение об амурной связи Ивана Федоровича с крепостной девкой было абсурдным. Не то чтобы подобного никогда не приключалось в Малороссии, тут, как и везде в подлунном мире, не все поступают по-написанному. Но для Ивана Федоровича это было бы недолжным и непристойным поведением, а всего недолжного и непристойного он боялся пуще черта. Те прозрачные стенки вокруг пламени… как это объяснить на бедном людском языке, хоть польском, хоть немецком? Строгость и порядочность? Не то. Робость и страх? Ближе, но не то… Ладно, каково будет лечение, таков и диагноз.

— Вот что я хотел сказать: может статься, что ваш племянник страдает расстройством зрения, редким и неопасным, однако способным…

— Бог с вами, батюшка, никогда в нашем роду подслеповатых не было! На что я стара, а по утке со ста шагов не промахнусь. И с чего бы ему глазами страдать, он и книжек совсем не читает, как кончил училище, — последнее было сообщено тоном оскорбленной гордости, как если бы тетушка сказала, что ее любимец не пьянствует и не бездельничает.

— Конечно же нет, — согласился я, — нисколько не сомневаюсь, что Иван Федорович отменно все примечает, когда распоряжается по хозяйству вот в этом дворе или, к примеру, в поле. Но в минуту волнения, в обществе, и особенно когда он беседует с персонами, коих почитает выше себя…

— И чем это Сторченки выше нас? — снова перебила меня Василиса Каспаровна. — Крыша в усадьбе деревянная, важное дело! Они за счастье должны знать, коли Ванюша к ней посватается, я ему так и сказала!

— А он что вам ответил?

Мой вопрос застал ее врасплох.

— Да… ничего не ответил, бедный мой, вздохнул только.

— Был сильно смущен, — произнес я самым своим докторским голосом, — не мог толком объясниться с девушкой, как ни старались этому споспешествовать родные. В конце концов идея свадьбы начала внушать ему ужас столь сильный, что это привело к болезни… Да, я уверен, Василиса Каспаровна. Недуг, причиняемый не столько физическими, сколько душевными причинами, при коем пациент не способен видеть истинного облика собеседника, чьего суда над собой он опасается или чье положение ему не вполне ясно. Без всякого затруднения и даже с большим успехом он руководит крестьянами или, скажем, солдатами у себя в полку. Но ничтожный господин вроде меня или самая непримечательная барышня являются ему в обликах фантастических, внушающих растерянность, и эта растерянность еще пуще усугубляет расстройство. Если вам доводилось видеть человека, внезапно ослепшего или с завязанными глазами, — его робость и неуверенность, и как он пытается узнать, что скрывает море тьмы вокруг него, и не ведает, разверзнется ли пустота у его ног, наткнется ли вытянутая рука на каменную стену или чье-то лицо, и как явственно он ощущает превосходство зрячих, которым открыто все то, что скрыто от него — вообразите себе это и поймете, до сватовства ли ему. У вашего племянника на нервической почве расстраивается зрение, и он не различает людей.